куски размокшей древесины и гнилых веревок, объединенные в нечто целое при помощи нескольких горстей смоляного вара, который удалось наскрести из бочек, принесенных волнами из порта. В многочисленные дыры просачивался свет уличных фонарей, жидкий и болезненный, словно даже свет здесь не мог оставаться здоровым. Дверь была подперта колышком с одной стороны и завязана с другой; Натан развязал петлю и протиснулся в открывшееся отверстие.
Мать сидела, уставясь в угли очага. Услышав его, она не подняла головы – только напряглась и сжалась, словно кошка, почувствовавшая приближение собаки. Не отрывая взгляда от огня, она собрала волосы сзади и подвязала их веревочкой, оставляя на шее полосы сажи. Потом наклонилась и подобрала с края очага хрупкий кусочек перегоревшей древесины размером с горошину. Она раздавила его между большим и указательным пальцами и растерла в порошок. Когда порошок оказался достаточно мелким, она закрыла глаза и запрокинула голову, так что лицо обратилось к потолку. Ее губы слегка раздвинулись – они были полными, но почти синими, словно ей не хватало воздуха, чтобы дышать. Кончиками пальцев она растерла порошок по векам, размазала вдоль ресниц.
– Что вам угодно? – спросила она. Ее голос звучал тихо и покорно.
– Мама, это я.
Она подскочила, словно ужаленная, широко раскрыв глаза, потом яростно стерла с них угольную пыль рукавом. Она заморгала: немного порошка попало ей в глаз. Натан подошел к ней, смочил слюной собственный рукав и уголком ткани промокнул и протер, где было необходимо.
– Все, больше нет, – сказал он.
Если это было и так, мать не стала открывать глаз. Наоборот, стиснула веки еще плотнее.
– Мой мальчик… Мой прекрасный мальчик… – проговорила она, качая головой и покачиваясь всем телом, сжав кулаки так же крепко, как глаза.
Натан положил руку ей на плечо. Мать взяла ее и поцеловала в ладонь, по-прежнему не раскрывая глаз, вдохнула в себя его запах.
– Мой милый мальчик, – повторила она.
Натан стоял, не зная, что делать дальше.
– Мама, все хорошо. Я вернулся.
Она открыла глаза.
– Почему?
Натан наклонил голову.
– Он меня не взял.
– Ты ему объяснил?
– Конечно.
– Так он знает?
Поднявшись, она обхватила его руками и притянула к себе.
– Глупый, глупый ребенок! Что же мы теперь будем делать? – Она оттолкнула его. – Что мне теперь придется делать?
Она дала ему пощечину. Он не реагировал. Она шлепнула его еще раз.
– Я пытался, но ничего не вышло.
– Что же нам теперь делать?..
Пощечины сыпались одна за другой, все более яростные и сильные, но и беспорядочные – более частые, но менее болезненные. Она раз за разом повторяла одну и ту же фразу, выпуская слово то тут, то там, пока не осталось только «Что?..», которое она произносила снова и снова.
Из другого угла комнаты раздался кашель.
– Ну вот! Ты его разбудил! Что, если кто-нибудь войдет?
– Я пригляжу за ним.
Натан отодвинул простыню и протиснулся в темноту, куда не проникал свет от очага. Здесь все было скрыто тенью – заменявшие мебель ломаные поддоны, подобранные в Конюшенных рядах ломаные лампы, кучи распоротых тряпок, ожидавших, пока их сошьют заново. Натан стоял в темноте, стараясь дышать потише, чтобы расслышать ритмичное сипение, которое бы означало, что его отец по-прежнему спит. Он стоял не шевелясь, прикрыв глаза и вслушиваясь изо всех сил, в надежде что-нибудь различить.
Сначала все было тихо, но потом послышался звук какой-то возни, шуршание, скрип деревянных досок, на которых лежал матрас. Натан взял с верхушки перевернутой коробки свечной огарок и зажег его.
Отец стоял на четвереньках в постели, его сорочка отвисла, зияя отверстием ворота, простыня сбилась комками. Сперва Натан подумал, что он отдыхает, набираясь сил для тяжелой работы по слезанию с кровати, но затем увидел, как натянута кожа его рук на костяшках пальцев – сухожилия проступили полосами, так крепко он вцепился в матрас. На глазах Натана краснота разлилась по лицу его отца и дальше вниз, по шее, где под кожей тоже натянулись стальные жилы. Его рот был полуоткрыт, как у заики, который тщетно пытается что-то сказать; нижняя челюсть дрожала от напряжения. На несколько секунд он раскрыл глаза, выкаченные и налитые кровью, но тут же снова закрыл их, так ни на что и не посмотрев, словно боялся, что от этого они могут лопнуть.
Он передвинулся на несколько дюймов, так что теперь его руки сжимали край матраса. Раздался звук. Сначала очень тихий, и Натан даже понадеялся, что звук исходит из его собственного тела, а не из отцовского: сипящее, пузырящееся, натужное исхождение воздуха, словно воздушный шар сдувался через проколотое крохотное, почти не существующее отверстие. Отцовский рот широко раскрылся, кожа на губах натянулась и побелела так же, как и на костяшках, на лбу, на проявившихся сквозь кожу костях черепа.
Он пытался выкашлять червя – но уже очень скоро ему будет нужно снова вдохнуть.
Натан подошел к отцу, как всегда не зная, чем ему помочь. Ему хотелось похлопать отца между лопатками, но тот казался таким хрупким, его ломкий хребет так явственно выпирал сквозь заношенную ночную сорочку, кожа выглядела настолько тонкой, что он не осмелился. Вместо этого он просто положил туда ладонь и мягко потер, словно это могло хоть что-то изменить. Отец наклонил голову, бессильно опустился на кровать, словно получив позволение сдаться, и в его гортань со свистом ворвался поток воздуха – который, впрочем, немедленно был исторгнут обратно с приступом мучительного кашля, исходившего откуда-то из глубины живота и сотрясавшего его, как пес трясет зажатую в зубах крысу.
Натан пытался утихомирить содрогания отца, но тот оттолкнул его и, невзирая на продолжающийся кашель, вновь поднялся на четвереньки – и все началось заново, вот только на этот раз с его трясущейся нижней губы свисала тоненькая струйка слюны. Он задрал вверх заднюю часть тела, выпрямил ноги, обеспечивая себе упор против того, с чем боролся внутри себя, и сипящий, клокочущий, натужный звук раздался снова, уже громче. Теперь к нему добавилось рычание – упрямое, гневное. Отец впился пальцами в матрас так, что тот лопнул, и в его кулаках оказались комки серовато-черной набивки. Его рот был раззявлен, жилы на шее натянуты, кошмарный звук становился все громче и громче…
Вскоре он уже выгнулся над кроватью дугой, только что не сложившись пополам; его ноги распрямились полностью, жилы дрожали, как натянутая тетива. Звук превратился в жуткое клокотание, словно он пытался выдавить через рот собственные внутренности. Натан отступил на шаг и, к своему стыду, был вынужден заткнуть пальцами уши: он не
