– Дык, это, конечно. Мы тут с Дарьей старались…
– Намекаешь, что неплохо бы по случаю приезда?… – Я с многозначительным видом потер руки.
– Так ведь глухарь насухо не пойдет, – ухмыльнулся Зосима. – Застрянет в горле.
– И я такого же мнения. Помоги…
Мы быстро распаковали мой богатырский сидор, и я достал оттуда городскую закуску и целую батарею бутылок со спиртным. Надо же быть таким идиотом, чтобы тащить, изнемогая и едва не падая на четыре кости, всю эту отраву к черту на кулички…
«Отрава» оказалась очень даже ничего и в самый раз. Я знал, что у Зосимы полно самогона, притом отменного качества, настоянного на разных травках и кореньях, но по традиции, которую мы сами и разработали, первым угощение выставляю я, а затем уж и мой добрый друг.
Так что я точно знал, что мои труды были не напрасными.
Зосима, кроме глухаря, притащил соленых груздей, квашеной капусты и свежеиспеченный хлеб.
– Дарья как чувствовала, – сказал он, ломая хлеб на большие ломти (тут я неожиданно вспомнил Дейзика). – Испекла, в аккурат, к вечеру. Привет тебе передавала и низкий поклон.
– Спасибо. Ты, наверное, уже всем рассказал о моем приезде?
– Дык, разве шило в мешке утаишь? Ты тут у нас герой. Все тебя почитают, как Георгия Победоносца. Скажу по секрету – тока не выдай меня, ладно? – Дарья дернула у тебя твою фотокарточку (ты уж прости ее, старую дуру), поставила на иконостас и теперича молится на иконы, а заодно и на твое изображение. Совсем с ума съехала на старости лет.
– Не суди ее строго, – ответил я, весьма польщенный таким сравнением.
Георгий Победоносец! Это круто. Конечно, два года назад в окрестностях деревеньки шороху я наделал и впрямь многовато, но не до такой же степени, чтобы из меня сделали былинного богатыря и героя.
– Я что, я ничего… – Зосима степенно взял рюмку двумя пальцами. – Ну, значит, с приездом… хух!…
Рюмка размером с небольшой стакан показала дно с поразительной быстротой. Что значит большая практика…
Я постарался сильно от Зосимы не отстать, и спустя минуту мы уже налегали на запеченного в собственном соку глухаря, который с голодухи показался мне верхом кулинарного искусства.
Впрочем, я был недалек от истины. Когда на него находил стих, Зосима готовил дичь как первоклассный шеф-повар. У него был целый мешок разных приправ и кореньев, и конечный продукт выходил такой вкусности, что просто пальчики оближешь.
Но это случалось редко. Зосима в обычной жизни был неприхотлив, обходился малым и мог месяцами кормиться, как попало и чем придется.
И тем не мене такой режим питания и многочисленные невзгоды, выпавшие на его долю, на внешнем облике Зосимы отразились мало. В свои восемьдесят (кажется, восемьдесят; сколько ему точно стукнуло, я точно не знал, а сам Зосима на эту тему откровенничать не любил) он выглядел максимум на шестьдесят.
Сухощавый, голубоглазый, подтянутый, он казался скорее отставным полковником царской армии, записным интеллигентом, нежели сельским пастухом и раздолбаем. Дело в том, что, вдобавок ко всем своим недостаткам, Зосима еще был и доморощенным философом.
И надо признаться, иногда размышлял очень даже грамотно и здраво. Мы с ним немало поломали копий в дискуссиях на самые разные темы. И не всегда я выходил из этих турнирных схваток столь разноплановых интеллектов победителем.
У Зосимы, несмотря на недостаток образования и малую информированность, был острый ум, который, к сожалению, в основном дремал. Но когда он просыпался, с ним сладить было трудно.
Аргументы Зосимы всегда были неотразимы, а простонародный язык, которым он обычно щеголял, вдруг становился очень даже литературным, и тек плавно, как полноводная река.
В общем, Зосима был еще тем кадром. Загадка века.
– Слушай, а что у нас тут за чмо в черной рясе обретается? – вдруг вспомнил я встречу с черноризцем.
Зосиму будто переклинило. Он вдруг закрыл рот так поспешно, что даже зубы лязгнули, вытаращил глаза, и замахал на меня руками с такой страстью, словно хотел предостеречь от чего-то непоправимого, смертельно опасного.
– Что с тобой, Зосима!? – Я быстро налил рюмку водки и предупредительно пододвинул ее к своему собеседнику. – Выпей, может, полегчает… и речь вернется.
Зосима не отказался. Он снова махнул рюмку, как за себя кинул. Занюхав коркой хлеба, Зосима коротко выдохнул и тихо сказал; вернее, прошептал:
– Не надо… О нем не надо…
И неожиданно перекрестился, обернувшись в угол, где должен был находиться иконостас.
– Та-ак… – Я неожиданно почувствовал легкий озноб. – Опять тут у нас тайны мадридского двора. Нутром чую. И угораздило же меня прикупить себе хижину именно здесь! Все, все, хватит тебе ушами двигать и глаза таращить. Выкладывай. Я не шибко чувствительный человек, поэтому меня не испугаешь разными сказочками про нечистую силу. А судя по выражению твоего лица, ты как раз это и имеешь ввиду. Колись, старый греховодник.
– Нет, не могу… – Теперь лицо Зосимы совсем одеревенело, и он едва ворочал языком.
– Он что, поселился в деревне?
– Ну…
– Где?
– В хате Киндея.
– Ух ты!
Изба Киндея (это имя; его фамилию деревенские аборигены уже давно забыли; а может, и не знали), который жил здесь ближе к средине девятнадцатого века, стояла на краю деревни.
Нет, даже не на краю, а еще дальше, практически в самом лесу, возле обложенного камнем бездонного колодца (нынче заброшенного), вырытого на глинистом пригорке в незапамятные времена, в котором, по поверьям, водилась всякая богомерзкая нечисть.
Вода в колодце была удивительно вкусная, но пить ее могли не все. Некоторым от нее по истечении времени становилось плохо. Но большинству вода помогала от разных желудочных хворей.
Свою огромную – по местным меркам – известность Киндей, проживающий бобылем, приобрел, пустив к себе на постой какого-то монаха. Тот или скрывался от своего начальства, или просто хотел побыть некоторое время вдали от мирской суеты, почти отшельником, но на полном пансионе.
Сколько прожил тут монах, про то история умалчивает, но когда отбыл в столицу (так сказывали; притом по запросу самого государя императора, который прислал личный конвой; крутой, наверное, был монашек), у Киндея вдруг поехала крыша.
Он и до этого днями бродил по лесу, как неприкаянный, с лопатой в руках. А после отъезда таинственного монаха и вовсе стал неделями пропадать невесть где, полностью запустив хозяйство; у него даже запертые в хлеву козы издохли, обглодав все, что только можно было.
Эта трагедия с бедными животными случилась в тот момент, когда наконец Киндей добился желаемого, проторчав в лесу почти месяц.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
