- Я тебе!..
Но вдруг ужас. Из синей комнаты, из нежилой, голос неузнаваемый. Но то Вячеславов голос.
- Стой! Застрелю! - И слышны шаги-прыжки.
Что с Вячеславом? Таким еще не был он. Ну, да пьяные разные бывают.
- Чего ты здесь обосновался? Дай, говорю, пройти. А бока я тебе потом намну. Ну!
- Не смей! Стой!
И слышал Федор беготню Вячеслава. И вот у двери Вячеслав. Дышит тяжело. Как конь загнанный. Стоят братья близко-близко. Но доски двери между ними. Знает Федор: от двери этой ключа нет. Задвижка медная. Ну, да задвижка что!
- Подожди ты... Влетит... Забудешь, как к чужим любовницам руки протягивать...
Колотится в груди Федора ревнивое сердце. А тут из-за двери не то стон, не то плач почудился.
- Что за чудеса...
Отпрыгнул шага на два, плечом правым тряхнул, плечом в дверь ударил. Втолкнул его в комнату грохот-треск двери и крик-визг Вячеслава. Дверью Вячеслава сильно отмахнуло. Но плач ли, стон ли из угла, с тахты ветхой. И с открытым ртом от Вячеслава Федор отвернулся, в неверном свете, из соседней комнаты льющемся, женщину лежащую видит. В платье растерзанном.
- Та-та-та... это еще кто? Никак...
Раскатился по дому дымной волной грохот-выстрел старого охотничьего ружья. Левой рукой Федор задергал. Кровь из рукава закапала. Зверем обернулся, на Вячеслава кинулся.
- Так-то? Так-то? Сгниешь теперь в Сибири. А пока что, получай... Получай!
И правой рукой бил брата сильный Федор, левую руку, раненую, за спиной пряча.
- Над девицами насильничать вздумал... Получай! Стрелять вздумал... В брата стрелять, старшего... Получай! А потом в Сибирь тебя, голубчика.
А Вячеслав, к стене прижатый, стоял - не отбивался; ружье тогда же выронил, как только грянуло. Стоял Вячеслав с лицом белым, глаза круглые стали. Платье на нем расстегнуто. Стоял, раскачиваясь под ударами братнина железного кулака; стоял-молчал, изредка лишь повизгивал, как ужаснувшийся зверь. Но то от иной боли. Видит Вячеслав на месте пропавшей тахты стол старинной работы, красного дерева, полоски медные, ящиков много; на зеленом сукне выдвинутой доски деньги: и бумажные и серебряные, и еще мешочки маленькие лежат, золото там, верно. И у этого стола, тут вот близко, двое старика белого-седого убивают.
Старик в пестром халатике чуть руками поводит; за руки его один ухватил, с лицом темным; ногами чуть дергает, в кресло повалили. А другой человек, лица его не видно, ножом по горлу стариковскому водит. И хлещет кровь. И много крови. И страшна кровь. И видит то Вячеслав. А для слуха нет ничего. Видит и визжит. Ужас в нем и потому не чует он кулака Федора. А Федор не устает. Бьет, свое приговаривает.
Голову Вячеслав запрокинул, глаза завел, хрипло так вскрикнул и повалился. То услышал он новый голос. Голос живой к жизни здешней, к Лазаревской, вернул. На миг увидел в синей комнате все, как есть: и тахту дырявую, и Меланию, и брата, и вбежавшую Веру. Увидел, повалился; как нет его. Пропали стены синие проклятые. И все надолго пропало.
Улетело ли, провалилось ли.
Вбежала Вера в шубке своей на белом барашке; вбежала, увидала, истошным голосом закричала.
Тяжелы и страшны были жильцам Лазарева останные часы той ночи.
- Не ори, дура. Без тебя шуму довольно было...
Но Федора не слушала Вера. На полу сидит в платке, в шубке, как вбежала. Сидит, руки в пол уперла и кричит-воет. То на Вячеслава простертого взглянет и на ружье его, рядом с ним лежащее, и дико-страшным ей то кажется, то видит страшную Меланию, попа Ивана дочку. Лежит Мелания растрепанная, и понимает Вера, что с ней сделали. А у Мелании губа прокушена. Чуть кровью лицо запачкано. А при всем, что здесь в синей ночной комнате, так страшны, так страшны эти капли крови. Федор руку свою раненную прячет. Но уж увидела Вера. И тут кровь. Везде кровь. А мозг ее вдвойне к страшному чуток после ночного пламени, там за деревней.
- Господи! К разбойникам попала. Мамочка, милая, вызволи! Убьют они меня, зарежут... Скажи ты мне, аспид проклятый, кто в кого из ружья палил... Пороху-то... Пороху-то... Не продохнешь... А Мелания-то!..
Это Вера выть перестала. Первый ужас ее отошел. Слова в нее вернулись человечьи.
- Ишь, отошла дура полосатая. Молчи, говорю. Народ сгонишь. Не такое дело...
И Мелания совсем уже очнулась, села, одежду поправляет, громко плачет. Давно она все видела сквозь веки испуганно-прищуренные, но очнуться, ужас свой единственный забыть-согнать боялась: вот накинутся, вот еще что сделают... Но женщина знакомая в страшном, диком доме. И не так ей страшно, и не так дико. Ужас сказки сонной вылетел из синей комнаты. Лишь память только что минувшего крестной болью огорчает. И сидит, оправляется на дырявой на проклятой тахте и плачет всем своим мокрым лицом.
- Ве-ро-чка, что же э-то...
- Мелания Ивановна, послушайте... Успокойтесь вы, Бога ради...
Отвернулся Федор от Веры, взгляд от нее отвел. Кошкою Вера вскочила, из комнаты, из дома бежит.
- Стой, говорю. Стой!
Поздно. К окну Федор бежит. Видит: во дворе Вера. К людям. С пожара люди возвращаются.
Рукой махнул. Руку раненую разбередил. Поморщился.
- Эк, ведь... Ну, будь, что будет.
- Мелания Ивановна, голубушка...
И утешить пытается, ищет в себе слов, не находит; слов таких, чтобы не обидеть. Женских слов, что ли. Да нет слов таких.
- Да, может, вы ему, Мелания Ивановна, позволили? Вы припомните. Ну, не плачьте вы. Не буду. Я, ведь, спрашиваю только. Почем я знаю... Ну, вот что, голубушка. Хотите денег? Я устрою. Много денег... Ну, уж и не знаю, что мне с вами делать. Воды хотите?
И отошел от нее, от плачущей. Полушубок свой стянул; ни пиджака, ни поддевки на нем не было. Рукав рубахи засучил, руку раненую платком перевязывает, глазом на Вячеслава косит, на лежащего. В тяжелом беспамятстве тот.
- Ишь, скотина. Дробью в людей стрелять... Ну, здесь на вылет... А здесь вот... и здесь... Ишь, стервец. А хочешь, я ружье солью заряжу, да в спину тебе... Только вот вас, Мелания Ивановна, напугать боюсь, а то выпалил бы. А то разрешите. Живо бы он у меня вскочил. Зачесался бы, жеребец, подлый... Ну, не буду, коли боитесь. Не плачьте вы только.
И степенно Федор руку свою разглядывает; перевязывает, на брата простертого косится, ворчит. И кажется он себе ныне таким хорошим, да трезвым, да благородным, да распорядительным. Скирды залили. Две клади отстояли. А все он. Брата-подлеца накрыл. И наказал. Девицу утешает. Правда, настоящих слов не знает. Но все-таки... Под пружиною дверь входная хлопнула. Вера в комнату бежит. Запыхалась. Вот почти спокойная. Глаза деловито поблескивают.
- К попу Ивану бегала...
Дальше что-то говорить хотела. Но два шага Федор шагнул, головою покачивая, руку правую, здоровую, наотмашь.
- Вот тебе, сорока! В чужие дела не лезь.
За левую щеку Вера руками обеими схватилась, рядом с Меланией на тахту села-повалилась. Обе они закричали-заплакали.
- А вы, Мелания Ивановна, не беспокойтесь. Это ей полезно. Тебя, сорока, кто просил? А? Кто посылал тебя? Просили тебя: пожалуйста, мол, Вера Васильевна, народ скличьте? Народу-то здешнего не знаешь? А?.. Пожалуйста, Мелания Ивановна, не беспокойтесь... Что ты, стерва, попу Ивану насказала? Еще кому? Всем, что ли?
Важно-грозно Федор слова бросал. Много дел ныне у Федора. Вся ответственность на нем.
- Ишь, все с ума посходили.
К окну, стройный, быстрый, подошел. Форточку открыл, в мороз прокричал приказывающе:
- Эй, вы там! Расходись!
Послышались в синей комнате со двора голоса вопрошающие, неуверенные. А Федор опять:
- Расходись! Расходись! Вранье все. Все живы-здоровы. Чего по ночам толпитесь. Залили - и славу Богу. И спать. Прощай, ребята.
XXVIНе удалось задушить Вячеславова дела. Как зарево на вечернем небе всей округе видимо стало. Помогла и нелюбовь к братьям-помещикам. Злорадствовали. Поп Иван тогда же в Богоявленское помчался, кого не надо на ноги поднял. Потом сам жалел.
- Страху-ужасу нагнала на меня эта Верка тогда, в ночи. В дом помещичий идти побоялся. Думаю: и меня убьют. Кто кого убил там, толком не понял. Только в убийстве уверился. Верка эта... Брат брата, говорит, убил. Лежит бездыханный. Ружье тут, пороху полон дом. А про Меланию и помыслить страшился. Увидеть ее живую не чаял. Ну, и поскакал в ночи.
Утром рано-рано в дому народ, во дворе народ. Следствие.
И застало следствие дело-то еще тепленьким. В разум люди не вошли. В лицах братьев и в словах - преступление. Мелания - вся жертва. Поп Иван, трясущийся, за чиновников прячется, речи жалостливые точит. Как увидал Вячеслав форменные одежды - подумал, прошептал:
- Пропал.
Сидит на стуле, как на дне черной ямы, а стены ямы той липкие и отвесные, и говорит только:
- Да. Да. И это так.
А спрашивали и про Меланию, и про ружье, и еще про многое.
Братьев друг от друга в округе не отличали. Обоих не любили, про обоих дурное говорили. На допросе тоже. Едва разобрались. А тут еще Федор кричать начал, озлобил. В Федоре то злоба против брата закипала, то вдруг жалел он его и себя жалел.
