Поваренок уверенно вел меня сквозь толпу, бормоча что-то успокаивающее. А меня вдруг посетила страшная в своей простоте мысль: я веду себя так, будто сама не хочу ничего знать о своем прошлом, будто глубоко в душе я уверена, что ничего хорошего для меня в этих воспоминаниях нет…
Закатное солнце еще не коснулось горизонта, когда я вернулась в канцелярию.
— Далеко ходить занимать пришлось? — поинтересовался писарчук, наблюдая за тем, как я извлекала из многослойной матерчатой обмотки небольшую золотую монетку.
Я пожала плечами. Побегала я, конечно, преизрядно, но добыча самой наличности в моем плане занимала отнюдь не первую позицию по сложности воплощения. Всего-то делов — дядька Григор, замковый повар, как узнал, для какого дела мне золотой нужен, самолично свою кубышку потрошить кинулся. Много же кровушки вредный писарчук у него выхлебать успел.
— Это моему делу поможет? — протянула я дрожащей рукой подношение.
Жадные пальцы схватили кругляш. Писарчук поднес монету к самым глазам, понюхал, прикусил:
— Чего-то она у тебя с червоточиной, — указал на неровно обрезанный край.
— Так была бы целая, у меня бы не оказалась, — обиделась я. — Откуда у бедной сиротки навроде меня цельный динар сыщется?
— Точно золотой? — грозно свел брови чиновник.
— Не сомневайтесь, — прижала я руки к груди, — самой что ни на есть чистоты металл.
— Ну хорошо, — наконец прозвучал вердикт. — Завтра в первой десятке твое прошение окажется. Так что где-нибудь неподалеку отирайся.
Я заметила, что с тех пор как писарчук получил от меня деньги, вся его уважительная манера куда-то испарилась. Ну ничего. Мы незлопамятные, отомстим и забудем. Еще раз истово поблагодарив крючкотвора, я отправилась восвояси.
Томаш ожидал меня у крыльца, сплевывая подсолнечную шелуху.
— И чего теперь? — бормотнул, отсыпав мне в ладонь теплых семечек. — Пошли твою рутенскую подруженьку разыскивать?
Я зевнула:
— Надо бы… Чего там говорят, когда господарь завтра судить будет?
— Так с рассветом. Сегодня птицу почтовую присылал, чтоб к его приезду все готово было.
— Тебе, что ли, присылал? — подколола я пацана.
— Злоязыкая ты девка, Ленута, — ответил Томаш. — На голубятне у меня дружок работает. Вот он и рассказал.
Я примирительно потрепала поваренка по вихрастому затылку. Все я прекрасно понимала: обслуга завсегда все новости узнает вперед сильных мира сего.
Площадь пустела. Закрывались лавки, их холеные хозяева выпроваживали припозднившихся посетителей, чтоб, плотно прикрыв ставни и заперев двери, без помех пересчитать дневную выручку. Торговый люд попроще — ручники и лоточники, которым для работы хватало веревочных растяжек или большой доски на плечевом ремне, давно отправились в ближайшие трактиры, выпить и закусить после долгого дня. А покупатели… Ну кто же в здравом уме будет приценяться к товару в темноте, когда можно какого изъяну не заприметить? Ясно, что никто.
Издали ветер донес печальную мелодию, пальцы неизвестного лэутара нежно касались серебристых струн, и такая музыка рождалась от этих прикосновений, что сладко защемило сердце, а на глаза навернулись слезы.
Горной луговиной,Райскою долинойГонят по зелёну,По крутому склонуТри отары рунныхПастуха три юных…
Грустную историю о судьбе и смерти я знала наизусть. Тягучими зимними вечерами Дарина часто напевала мне эту песню. Но ни разу она не вызывала во мне такого прилива чувств, как сейчас. Томаш, заметив мое состояние, взял меня за руку:
— Пошли, сестренка, поторопимся…
Пели не свирели —Птицы свиристели,Чаши были — гнезда,Свечи были — звезды…[1]
И среброликая богиня Тзевана устремляла свою небесную свору навстречу разгорающейся луне.
— Ёжкин кот! — Я с такой силой захлопнула дверь, что кривоватая вывеска постоялого двора угрожающе накренилась в мою сторону.
Этот был четвертым за сегодня и последним из мне известных.
Полусонный Томаш, уже давно привыкший к моим воплям, зевнул, прикрыв рот ладошкой.
— Можно еще у реки поспрошать. Где Воронья слободка, знаешь?
— Да я туда и при свете дня без десятка дружинников не сунусь, а уж на ночь глядя…
— Трусиха! А сама-то деву-воительницу из себя строишь, пока до дела не дойдет.
Я заскрежетала зубами:
— Ты чего, решил меня на слабо подначивать?
— Трусиха, трусиха! — Мальчишка возбужденно подпрыгнул. — Кто со мной — тот герой, а кто без меня — тот паршивая свинья!
Может, если б я успела ухватить Томашика да поучить ум-разуму, все бы и обошлось. Но малец припустил вдоль дороги, только пятки сверкали в сгущающихся сумерках. Я неохотно поплелась следом.
В любом городе бывают такие места, куда приличные люди предпочитают не забредать. Там всегда уныло и грязновато, дома жмутся друг к другу покосившимися стенами, стыдливо прикрываясь реденькими частоколами. Там не светят по ночам масляные уличные фонари, не фланируют нарядно одетые прохожие, и только одичавшие голодные собаки провожают тебя тоскливыми взглядами. Воронья слободка была именно таким местом.
Поваренок шел уверенно, миновав развалившуюся пристань, вслух отсчитал третий дом, поднялся на крыльцо.
— Подожди, — громко зашептала я, — осмотреться сначала надо…
— Трусиха, — презрительно отрезал Томаш, уверенно стуча в дверь.
Я успела оказаться за спиной мальца в тот момент, когда створка со скрипом отворилась.
— Нам бы спросить чего… — испуганно пискнул поваренок, узрев громадину, появившуюся на пороге.
Мужик поднял факел повыше:
— Ну так спрашивайте.
Ростом он был, наверное, с гору. Плохо пахнущую, одетую в разодранную на плече рубаху гору. Колтун пегих волос почти закрывал лицо, оставляя на обозрение тонкогубый рот да цепкие карие глаза, время от времени зыркающие сквозь волосяную завесу.
— Обоз из Рутении у вас не останавливался? — вступила я в разговор на правах старшей.
Провожатый мой тем временем совсем скис. Мне даже показалось, что его дрожь передалась крыльцу, и доски под моими ногами заходили ходуном.
— Проходите, — неожиданно гостеприимно предложил хозяин.
— Так здесь они? — Я решила поосторожничать.
Мужик уверенно кивнул и пошире открыл дверь. До нас донесся гул голосов и задорный дудочный пересвист.
Томашик расслабился, а я, наоборот, еще больше насторожилась.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
