Меня вызывают в штаб полка. В просторном блиндаже помимо полкового командира двое офицеров с эмблемами летчиков. Одного узнаю – поручик Рапота. Сергей улыбается и подмигивает украдкой. Второй летчик в звании штабс-капитана. Знакомимся – начальник крепостного авиаотряда Егоров. Штабс-капитану за тридцать, он высок, строен и широк в плечах. Мужественное лицо с глубокой ямкой на подбородке, щегольски закрученные усы, умные глаза.
– Читали, прапорщик? – Полковник протягивает газету. Статья на первой странице обведена карандашом. Грифелем подчеркнуты строки во второй колонке.
«…В числе героев-защитников Осовца Его Императорскому Величеству был представлен вольноопределяющийся Красовский, выказавший беспримерную храбрость и находчивость в боях. Застрелив германского обер-лейтенанта, вольноопределяющийся завладел его оружием – винтовкой с телескопическим прицелом. Когда германцы пошли в наступление, вольноопределяющийся из этой винтовки в одиночку убил пятнадцать офицеров батальона противника, после чего германцы, устрашившись за свои жизни, позорно бежали. Его Императорское Величество пожаловали вольноопределяющемуся Георгиевский крест и поздравили прапорщиком. Растроганный герой со слезами на глазах облобызал руку самодержца…»
– Вранье! – Едва удерживаюсь от желания порвать газету.
– Что? – это Егоров.
– Не лобызал я руку! Тем более со слезами.
– А германские офицеры?
– Пятерых я точно подстрелил, но столько… Этот… – от возмущения не нахожу слов. Неужели щелкоперы одинаковы во все времена? – Он спросил, сколько раз стрелял, я ответил: пятнадцать. Я не говорил, что столько убил…
– Одного с трех патронов – отличный результат! – заключает Егоров. – Мне говорили, у вас «бреве» авиатора. Можно взглянуть?
Достаю синюю книжечку. Штабс-капитан внимательно читает и протягивает обратно:
– Годится!
Недоуменно смотрю на полковника.
– Штабс-капитан Егоров ходатайствует об откомандировании вас к нему, – поясняет полковник. – Авиаотряду очень нужны летчики-наблюдатели и меткие стрелки одновременно. От авиаторов нам большая польза, но, честно говоря, я в затруднении – в полку нехватка в офицерах. Пополнение обещали, но пока нет. Решайте сами, господин прапорщик!
– Поручик рекомендовал вас лучшим образом, – добавляет Егоров, указывая на Рапоту. – Хочет в свой экипаж – у него погиб наблюдатель. Согласны?
Задумываюсь. Я сдружился с Говоровым, да и солдат узнал. Однако сидеть в окопах… Бои у крепости стихли, судя по всему, надолго. Нынешние летчики летают на гробах с колесиками и без парашютов – их или нет, или еще не изобрели. Не задержусь. Это с одной стороны. С другой – падать с высоты и при этом гореть… Впрочем, предшественника наверняка застрелили.
Три офицера терпеливо ждут. Сергей за спиной Егорова энергично делает знаки.
– Могу я взять с собой денщика?
– Извольте! – пожимает плечами полковник.
– Я согласен!
Штабс-капитан жмет мне руку. Ладонь у него маленькая, но пожатие сильное. Козыряю и выхожу. Следом вылетает Рапота:
– Павел, как я рад! Опять вместе!
Угу. Надеюсь, князья близ отряда не водятся. Появляется Егоров:
– Документы готовят, поторопитесь со сборами, господин прапорщик! Автомобиль ждет.
Нам собраться – лишь перепоясаться…
6.
Представьте большую калошу с острым мыском. Только калошу не резиновую, а выклеенную из деревянного шпона. Называется она гондолой. В калоше достаточно места для двух человек, второй сидит за первым, и мотора «Сальмсон». Мотор позади, потому что винт толкающий. Снизу к калоше приделано полотняное крыло, еще одно парит над гондолой. Фермы из тонких труб бегут от корпуса назад и заканчиваются хвостовым оперением. Калоша имеет шасси – четыре колеса, причем передние, как у велосипеда, со спицами. Это «Вуазен» – новейший аэроплан французской системы, разведчик и «бомбоносец» в одном лице. Лучший на сегодняшний день самолет. Истребителем «Вуазен» пока не считается – по причине отсутствия такого понятия, как истребитель.
Удивительно, но эта калоша летает. Сергей уверяет, что замечательно. В доказательство меня усаживают позади поручика Рапоты, механик ручкой, как на автомобиле, заводит мотор. Калоша, подпрыгивая, бежит по полю и взмывает в воздух. «Взмывает» – это слишком оптимистично, правильнее сказать: вползает. Крейсерская скорость чуда конструкторской мысли – около ста километров в час, до которых еще нужно разогнаться. Мотор за спиной ревет, радиаторы охлаждения позади моей головы, как крыша дома. Если в них попадет пуля, мне будет хорошо. Тепло и сыро. Даже слишком тепло…
В детстве я часто видел сон. Я на высокой фабричной трубе, на самой верхушке. Как я попал туда, непонятно, но теперь лихорадочно пытаюсь слезть. В результате срываюсь, падаю – и просыпаюсь. Примерно такое же чувство сейчас. Я не страшусь самой смерти, но мне важно, какой она будет. Падать с высоты жутко…
Рев мотора не дает возможности делиться чувствами. В гондоле летящего аппарата общаются жестами и записками. Блокнота с карандашом у меня нет, остается расслабиться и получать удовольствие. Осторожно выглядываю за борт гондолы. «Вуазен» кружит над аэродромом. Хорошо видны полотняные палатки-ангары для аппаратов, сараи отрядного обоза и мастерской, в отдалении видны домики местечка, где разместились квартиры офицеров и казарма нижних чинов. Рядовых и унтер-офицеров у нас много: механики, мотористы, шоферы и обозные возницы, денщики офицеров и просто солдаты – ставить и снимать ангары, охранять самолеты. Аэроплан положено хранить в сухом месте – от влаги намокают полотняные крылья, да и дерево силового каркаса коробится. Лак, которым они покрыты, не всегда спасает. Потому авиаторы не летают в дождь, опасаются заходить в облака: можно потерять ориентировку. Чудо техники! Другой нет. Это первая война, в которой авиация воюет.
«Вуазен» заходит на посадку. Внезапно выключается мотор, и мы планируем в полной тишине, если не считать свиста ветра в расчалках крыльев аэроплана.
– Славный аппарат! – кричит Рапота восторженно. – Сам садится!
«Вуазен» и в самом деле легко касается колесами земли и после короткого пробега останавливается. К нам бегут. Не дожидаясь специальной лесенки, выбираюсь из гондолы. На мне кожаная куртка и авиационный шлем, обтянутый коричневой клеенкой. А вот сапоги свои: нужного размера ботинок не нашли. Фельдфебель обещает раздобыть в скором времени. Снимаю шлем и авиационные очки. Без них в воздухе нельзя – кабина открытая.
– Отчего заглох мотор? – это моторист. Он запыхался и дышит тяжело.
– Я выключил! – успокаивает Сергей. – Хотел показать прапорщику планирование.
– А если б ветер? – это Егоров. По нему не видно, чтоб бежал, но штабс-капитан появился одновременно с механиками. – При неработающем двигателе хватило б порыва. Сергей Николаевич, сколько можно?
– Виноват, Леонтий Иванович!
По лицу Рапоты не видно, что раскаивается. Похоже, выговоры для него привычны.
– Что скажете, Павел Ксаверьевич? – Егоров смотрит на меня. Впервые ко мне обращаются не по званию. Это знак.
– Надо оснастить сиденья привязными ремнями.
Сергей морщится, на лице штабс-капитана немой вопрос.
– Однажды поручик Рапота уже выпал из гондолы. Если это случится на высоте, я не смогу посадить аппарат, нет опыта и навыков. Аппарат сломается, а это убыток казне. К тому же аэропланов у нас мало. Мы должны воевать.
Егоров смотрит испытующе, но на моем лице только забота о матчасти. На собственную жизнь нам плевать, что правда. Трусов в этой армии не любят, впрочем, как в любой другой, но пусть кто скажет, что Красовский трус! Про дуэль с князем знают не только в крепости.
– Резонно! – заключает штабс-капитан. – Синельников!
Немолодой механик выступает вперед. Егоров обращается к нему:
– Слышали?
– Так со склада взять и поставить, – степенно говорит Синельников. – Ремни были, их благородие велели снять.
