Ее голос окреп и уже очень мало напоминал голос худенькой девочки. Одна из медсестер приподнялась за барьером и заинтересованно слушала.
– Вы думаете, что говорите? – тихо спросила Наталья. – Я из милиции, веду дело вашего сына…
– Не пугай, не пугай! Милиция! Что, сама милиция тебе с ногами, руками да головой? Тоже из человечков состоит. Это вместе вы все – милиция, а каждый в отдельности – вроде моего бывшего мужика. Вот она какая, ваша милиция! Сына родного посадить готов, лишь бы алиментов не платить!
Наталья попыталась взять себя в руки:
– Но ведь именно милиция и наказала вашего бывшего мужа.
Анненская так и ринулась на нее.
– Да на что мне ваше наказание?! Мужик хорошие алименты приносил, а сейчас что? Фитюлька! На четырех работах концы с концами сводит, как тут уследишь? Наказали меня, а не его, сукина сына!
– Успокойтесь, – сказала Наталья, поеживаясь от любопытных взглядов. – Хорошо, мы потом поговорим.
– Да уж поговорим! Со мной лучше знакомство водить, чем в ссоре жить.
Она резко повернулась, на прощанье неприятно ухмыльнувшись, и ушла. Девушки за барьером уткнулись в свои бумаги.
Наталья подумала: «Да они же боятся Анненскую!» По всему было видно, что девушкам неуютно: а вдруг Наталья заговорит с ними? Но тут к застекленному подъезду подкатила «Скорая». Девушки засуетились. Откуда-то выскочила пожилая санитарка. Под мраморными сводами просторного приемного покоя стало тесно. И Наталья ушла. Из разговора – если это можно назвать разговором – ей кое-что все-таки стало ясно. Мать привычно берет горлом. Если она и сына приучила к таким методам «борьбы за существование», то противоречия, которые Наталья находила в показаниях Димы Анненского, вполне объяснимы.
Но она даже не представляла, что ей приготовил следственный эксперимент!
Следственный эксперимент начался с заминки. Масляков на место прежнего замка поставил никелированную трубу особой секретности, и Витя Косихин растерянно топтался у двери, вертя в руках тяжелую связку ключей, одним из которых, очевидно, и была открыта дверь этой квартиры в день кражи.
– Зачем тебе столько ключей? – спросила Наталья еще на допросе.
Витя, похоже, и сам толком не знал. Интересно рассматривать, как причудливо вырезаны у некоторых из них бороздки, головки… Каждый – будто таинственный золотой ключик, и интересно, что же находится за той дверцей, которую им можно открыть?
– Ну вот ты и открыл, – сказала ему тогда Наталья. – И что же нашел?
Витька посматривал на нее с непонятным ожиданием, будто все время надеялся, что она вот-вот скажет: «Ну, хватит, иди домой. Только больше так не делай, ладно?» – и с каждым новым вопросом в его глазах накапливалось отчаяние, но это было, казалось Наталье, отчаяние испуга, а не безысходности, какое она подметила в глазах Димы Анненского.
Слава Шибейко, плотный, коренастый, черноглазый и румяный, вообще двух слов не мог связать, путался в ответах, то и дело оглядываясь на мать, которая тихонько плакала все время, пока шел допрос. Не могла удержаться от рыданий и Витькина мать, поэтому Наталье показалось, что именно эти материнские слезы и, конечно, страх перед неизбежным наказанием не дают ребятам раскрыться. Они словно были еще в шоке и от самой кражи, удавшейся так легко, и от расплаты, последовавшей столь стремительно.
И Наталья подумала, что следственный эксперимент, проверка показаний на месте преступления здесь не просто формальность, а необходимость для самих ребят. Показания они давали путано, сбивчиво, но дело не только в этом. Иногда возвращение на место преступления способно перевернуть душу и куда более крепким мужикам, чем эти два перепуганных подростка.
– Ну ладно, – оказала Наталья. – Раз замок сменили – ничего не поделаешь. – И она нажала на кнопку звонка, взяв у Вити ключи и спрятав их в сумочку.
Масляков открыл не сразу – видно, с непривычки и сам не мог справиться с новым замком.
Наталья оглянулась. Чуть поднявшись с третьего этажа, весь вытянувшись, на них смотрел Дима Анненский, оставшийся под присмотром сержанта там, где «стоял на васаре», как он говорил, во время кражи.
Наконец дверь открылась. Понятые, муж и жена, соседи Масляковых, поздоровались с хозяевами и теперь, одинаково поджав губы, неодобрительно оглядывали квартиру. Масляковы тоже смотрели на них с откровенной недоброжелательностью, нервничали и этого не скрывали. Проступала наружу какая-то скрытая «коммунальная драма», но Наталью это совершенно не интересовало.
Витя Косихин, который первым участвовал в следственном эксперименте, озирался с таким недоумевающим любопытством, точно попал в этот дом впервые. Его растерянность была настолько явной, что жена Маслякова проворчала:
– Таращится, будто сроду не видал!
– Пожалуйста, не надо комментировать, – тихо попросила Наталья. Поведение Вити только подтвердило ее сомнения. Она повернулась к нему: – Веди себя точно так, как во время кражи. Вспомни, куда пошли первым делом, откуда взяли вещи. Начинай.
Мальчик неуверенно бродил по комнатам. Он словно бы никак не мог сосредоточиться. Саша Дуглас с фотоаппаратом наготове ходил следом.
Наконец Витя пришел на кухню и ткнул пальцем в подоконник.
– Здесь стоял магнитофон, – отрывисто сказал он. – А в комнате на спинке стула висели брюки. А фломастеры лежали на письменном столе.
– Но в квартире нет письменного стола, – заметила Наталья.
– Нет? – растерянно повторил Витя.
В кухню ворвался Масляков. Витя забился в узкий простенок между подоконником и тумбой для посуды.
– Маг стоял не здесь! – крикнул Масляков. – Что я – без мозгов? Дорогую аппаратуру на солнцепеке держать, да еще в кухне?! И штаны не на стуле висели, а на специальных держалках на вешалке в прихожей. И какой еще письменный стол ты выдумал? Фломастеры на трюмо лежали, а ни на каком не на письменном столе!
– Тихо! – велела Наталья. – Витя, покажи еще раз, где ты взял магнитофон.
Витька, будто во сне, протянул руку к подоконнику. Дуглас, осторожно обогнув раскаленного Маслякова, навел на мальчика фотоаппарат и нажал на спуск.
Рука Витьки повисла. Он побелел так, что Наталья невольно шагнула к нему. И тут же из прихожей, где ждал своей очереди Слава Шибейко, раздался тоненький визг.
Все выскочили туда, и Славка, с накрепко зажмуренными глазами и искривленным ртом, угодил прямо в руки Наталье. Он уткнулся ей в грудь и забился. Он плакал так, что никак не мог перевести дыхание.
Наталья оглянулась на Витьку. Кажется, она поняла, что именно так потрясло ребят. Безобидный, едва слышный щелчок фотоаппарата! Он превращал каждое их движение в обличительный документ, словно бы накрепко приковывал к этому преступлению.
– Ну что, Витя? – спросила она наконец, внимательно глядя на мальчика.
– Не были мы здесь, – хмуро вымолвил он. – Не брали ничего. Мы не воровали.
– Значит, – подхватила Наталья, – твоими ключами открыл дверь Анненский? А вы стерегли? Вещи брал он?
Славка притих под ее рукой. А Витя, набычившись, сказал – но совсем не то, чего ждала она:
– Нас со Славкой тут вообще не было, понимаете?! Мы про все про это только позавчера от Анненского узнали. Он заставил нас сказать, будто это мы…
– Не говори! – перебил его Славкин визг. – Не говори!.. А то Ирка!.. Они же Ирку!.. – Мальчишка зашелся в крике.
Масляков отпихнул с пути вытиравшую глаза соседку-понятую и устремился к двери.
– Прибью! – взревел он. – Пропади пропадом та «Соня»! Запугал мальчишек! Что за мафия такая!..
– Уберите Анненского! – крикнул Саша милиционеру, едва удерживая разъяренного Маслякова.
Наши дни
Алена поблагодарила мужчину и пошла в проулок. Было очень скользко и темно, только впереди светилась вывеска продуктового магазина, около него стояло довольно много машин. Вообще же проулок был безлюден. Он шел чуть вверх, а снег под ногами разъезжался, обнажая ледянку. Чтобы не рисковать, Алена несколько раз влезала в сугробы на газоне, а однажды чуть ли не ползла, цепляясь за одиноко стоящую машину, чтобы удержаться на ногах. Ее владелец очень удачно выбрал для своего авто твердый, устойчивый участок тротуара, оставив прохожим сущую ледяную горку.
Алена только вздохнула, когда прочла название этой изящной игрушки – «Lexus». Раньше ей так нравилось это название. А теперь создается впечатление, будто все, кто ездит на этих марках, – наглецы, которым на прочих людей наплевать. На самом деле не надо обобщать, это да, но что поделаешь, если оно так и обобщается?! Вот и этот – ну кто так паркуется, скажите на милость? «Я паркуюсь, как дура!» – вспомнила Алена. Вернее, как дурак. Чуточку бы заехал в сугроб – и все, и нормально, и никому не мешал бы! А впрочем, если бы он заехал в сугроб, то не скоро выехал бы из него. Этот «Лексус», хоть такого же серебристо-бежевого оттенка, как и приснопамятный блондинкин, совсем иначе выглядит. Он небольшой, изящный, низкой посадки. Кажется, этот фасон машины (вроде бы так нельзя сказать – фасон машины, фасон платья – это да, а фасон машины… да ладно, пусть будет фасон, другое слово все равно на ум не приходит!) называется купе. А может, седан, бог их разберет. Где-то в рекламе такая машинка мелькала, ну очень изящная. И ездить на ней нужно только по изящным дорогам, а не по той каше из льда и снега, которая сейчас под ногами у Алены.
