сотрудники на высоте, никто не сболтнул лишнего. Мне эту историю рассказал сам герцог. Как я уже говорил, у нас немало общих знакомых… Да, продолжу. Итак, вы — крупнейший в Европе специалист по венерическим болезням, с недавних пор — владелец собственной клиники в Берлине. Роскошное здание, современнейшее оборудование. В Лондоне нет ничего подобного, а ведь наша столица так нуждается в специалистах подобного рода. Лордам приходится ездить на континент, чтобы поправить пошатнувшееся… здоровье, — сыщик выделил голосом маленькую паузу, наполненную ядом.
Меслов поморщился.
— И вы бросили все это ради Америки?
— Вы хотите побеседовать о моих коммерческих перспективах? — попытался съязвить Меслов.
— Нет, — серьезно сказал Холмс. — О вашем преступлении.
— Я не совершал ничего противозаконного, — снова начал доктор и снова был прерван энергичным жестом.
— Может быть, все-таки дадите плед? — вспомнил Меслов. — Он где-то здесь.
— Он лежит рядом с вами, справа. Вы предусмотрительны, доктор, но рассеянны. Опасное сочетание. Как и ваш интерес к морализированию — это тоже опасная страсть. О, это что у вас такое? Вон там, справа? — Холмс внезапно подался вперед.
Доктор зашлепал руками по простыням и нащупал что-то твердое. Взял в руки, близоруко приблизил к глазам.
— Вот, — виновато сказал он, подавая Холмсу книжечку.
Холмс взял томик в голубом переплете, брезгливо отодвинул обложку, заглянул внутрь с выражением лица прозектора, вскрывающего несвежий труп.
— Сочинение какого-то Робертсона, — пробормотал он, пролистывая страницы. — «Он остановил взгляд на молодой женщине с золотистыми волосами и глазами морской голубизны», — прочитал сыщик с отвращением и захлопнул книжку. — Экая дрянь. Лучше бы вы отравляли себе мозг сочинениями господина Уэллса.
Меслов внезапно, как будто вдохнув нашатыря, ощутил всю ирреальность ситуации. Эта ночь, этот холод, это нелепое вторжение и, наконец, цитата из бульварного романа — о нет, нет. Это сон, самый обычный, заурядный кошмар, веронал подействовал, он наконец-то заснул и видит какие-то глупости. Он проснется в Берлине. Джим принесет кофе и булочку, и масло в синей масленке и, как всегда, забудет нож…
Доктор зажмурился и затряс головой. Очки соскочили с носа, кувыркнулись в воздухе и упали на пол стеклами вниз.
— Опять пытаетесь проснуться? — Холмс снова расплылся в туманное пятно, от которого шел голос. — Не буду вас разубеждать, хотя это несложно. Ну давайте посмотрим на вещи с этой точки зрения. Если это сон, вам нечего бояться и нечего стыдиться. Представьте себе, что вы читаете роман. Что-то вроде этого Робертсона.
— Я это читал, чтобы заснуть, — соврал доктор, с трудом наклоняясь, чтобы пошарить на полу.
— Так ли? У вас в платяном шкафу целая гора подобной макулатуры. В основном бульварщина и полицейские романы. Интересно, почему вы ее прячете именно там.
— Как вы смеете… — начал доктор.
— Смею, смею, — Холмс добавил в голос немного холода. — Вообще-то, вы у нас в руках. Если бы мы хотели узнать что-то по-настоящему важное, то разговаривали бы в другом месте. У нас есть отличные специалисты по дознанию, они способны вытрясти правду даже из чиппендейловского гарнитура. Но меня просили не причинять вам лишних страданий. Да я и сам успел к вам привыкнуть за это время. Не то чтобы полюбить или хотя бы простить, но и привычка — это тоже немаловажно.
— Что значит — привыкнуть? — не понял доктор.
— Потом. Меслов, ответьте мне на один вопрос, только честно. Почему вы бросили… а, черт. — Расплывчатое пятно колыхнулось, раздался характерный стук: похоже, Холмс бросил книжку на пол. — Почему вы бросили филологию?
Вопрос настолько выбивался из общей канвы, что доктор опешил, как лошадь, увидевшая живого единорога.
— Это-то вам к чему? — наконец спросил он.
— Не люблю лакун в общей картине, — заявил Холмс. — Итак, почему вы бросили филологию? Я очень любопытен и не отстану, даже не надейтесь.
Деревянная палочка снова коснулась плеча доктора, и тот внезапно ощутил себя червяком, над которым зависла стеклянная пипетка с каким-то опасным веществом.
Меслов решил, что пока будет слушаться, а по ходу дела — прощупает собеседника и поймет, что же ему на самом деле известно. Мысль ему понравилась, хотя само слово «прощупать» всплыло, увы, со страниц какого-то приключенческого романчика, только не немецкого, а американского.
— Раз вы так настаиваете… — начал доктор, воспользовавшись фразой из того же источника. — На самом деле меня интересовала не столько филология, сколько литература. Я писал рассказы. Несовершенные, наверное, но что-то в них было. Хотел сесть за роман, но…
— Кто вам сказал, что в ваших текстах «что-то было»? — Холмс наклонил голову, как умная собака. — Это не ваши слова. Вас кто-то обнадеживал, не так ли? Профессор Рейнхарт, я полагаю? Знаменитый филолог, ваш учитель?
— Вы и это знаете? Да, Георг Рейнхарт. Он проявлял интерес к моему творчеству. Какое-то время. Пока я не попросил его прочитать один мой опус.
— И что же? Он разнес его в пух и прах? — поинтересовался Холмс.
— Хуже, — голос доктора дрогнул. — Он взял мой рассказ и переписал его заново. И показал мне. Почти те же самые слова, но разница — как между мазней ребенка и наброском Рескина. Я прочел, поблагодарил, а потом поинтересовался, чем мне стоило бы заняться в жизни, чтобы иметь успех. Он порекомендовал медицину. «У вас есть вкус к мелким физиологическим подробностям, совершенно избыточный для литератора, но важный для клинициста» — до сих пор помню эти слова… Через год самостоятельных занятий я поступил на медицинский.
— Трогательно. Не жалеете?
— Георг Рейнхарт был прав, — вздохнул Меслов. — Как литератор я безнадежен. Например, эта озабоченность подробностями. Ну, например, когда я описывал пробуждение героя, то должен был сначала изобразить, как он встает с постели, потом ищет свечу, зажигает, и все это в мелких деталях, вплоть до каждого жеста… Иногда это превращалось в настоящий кошмар.
— Обилие деталей облегчает чтение, — заметил Холмс. — Люблю точность.
— Не понимаю, чего вы от меня добиваетесь, — вздохнул доктор.
— О, непонимание — это нормально. Я тоже многого не понимал. Например, почему ваш учитель, которого вы боготворили, с такой жестокостью растоптал ваше литературное самолюбие. Пока не выяснил детали. Вы были благонравным юношей. И симпатичным, как думал ваш учитель, — добавил Холмс. — Который завлек вас к себе домой, напоил — первый и последний раз в жизни — и попытался совратить. Попытка оказалась неудачной. К тому же вы спьяну назвали его вонючим швулем. Профессор Рейнхарт пришел в ярость и выставил вас вон. Вы были так пьяны, что ничего не запомнили. Хотя потом вы каким-то образом выяснили правду и даже ее записали. Кстати, весьма выразительный текст.
Повисло молчание. Где-то снаружи раздался тяжелый гул и
