Проводившаяся нами политика и в этом случае последовательно шла по линии сохранения всеобщего мира.
В вопросе о Киао-Чау князь Гогенлоэ, несмотря на свой преклонный возраст, показал такое упорство в достижении своей цели и такую твердую настойчивость, которые ему надо поставить в большую заслугу.
К сожалению, в эпизоде с телеграммой президенту Крюгеру канцлеру изменили его осмотрительность и свойственный ему ясный взгляд на вещи. Только этим можно объяснить то, что он так упорно настаивал на отсылке телеграммы Крюгеру. Князь, правда, подчинился влиянию такой энергичной личности, как красноречивый бывший прокурор фон Маршалль, и убедительным речам сладкозвучного, словно сирена, фон Гольштейна. Тем не менее, он оказал этим плохую услугу своей стране, а мне причинил большой вред как в Англии, так и в моей стране.
Ввиду того, что так называемая Крюгеровская телеграмма вызвала много шума и явилась причиной важных политических последствий, я хочу подробно рассказать об этой истории.
Вторжение Джемсона[3] вызвало в Германии большое, все возраставшее возбуждение. Германский народ был возмущен этим насилием над маленькой нацией, по происхождению нидерландской, стало быть, нижнесаксонско-немецкой, пользовавшейся у нас, как родственный народ, особой симпатией. Это возбуждение, охватившее также и высшие круги общества и угрожавшее породить большие затруднения в отношениях с Англией, причиняло мне немало забот. Я придерживался того мнения, что если Англия хочет завоевать бурскую территорию, то этому помешать нельзя, хотя я и был убежден в том, что этот захват является несправедливым. Но я не мог преодолеть общее настроение: даже в кругу моих близких знакомых меня довольно строго осуждали за мою позицию в этом вопросе.
Однажды на совещании у рейхсканцлера, моего дяди, на котором присутствовал и имперский статс-секретарь по морским делам адмирал Голльман, неожиданно появился сильно взволнованный статс-секретарь барон Маршалль с какой-то бумагой в руках. Он заявил, что возбуждение в народе и в рейхстаге так велико, что совершенно необходимо дать ему внешнее выражение. Это лучше всего можно сделать, послав телеграмму президенту Крюгеру, черновик которой он держал в руках. Я высказался против этого, и меня поддержал адмирал Голльман. Рейхсканцлер при этих дебатах вначале держался пассивно. Я знал, что психология английского народа совершенно не знакома Министерству иностранных дел и барону Маршаллю, и потому пытался разъяснить те последствия, которые этот шаг вызовет в английском народе; мне вторил адмирал Голльман. Но Маршалля нельзя было переубедить. Тогда заговорил, наконец, и канцлер, который заявил, что я, как конституционный монарх, не имею права идти против народного сознания и своих конституционных советников. В противном случае грозит опасность, что сильное возмущение оскорбленного в своем чувстве справедливости и сочувствующего нидерландцам немецкого народа выйдет из берегов и обратится также и против меня. Уже и так-де в народе говорят: кайзер сам наполовину англичанин и питает тайные симпатии к Англии; он-де находится вполне под влиянием своей бабушки, королевы Виктории; пора положить конец влиянию английских дядюшек; кайзер должен выйти из-под английской опеки и т. д. Поэтому он, канцлер, если бы даже признавал справедливость моих возражений, но во имя общеполитических интересов, а прежде всего во имя добрых отношений между мной и моим народом, должен настаивать на подписании мною телеграммы. Он и фон Маршалль берут на себя как конституционные советники полную ответственность за телеграмму и ее последствия.
Адмирал Голльман на предложение канцлера разделить его точку зрения и со своей стороны выступить против меня ответил отказом, заметив, что весь англосаксонский мир непременно взвалит ответственность за телеграмму на кайзера, ибо там никогда не поверят, что эта провокация исходит от старшего советника Его Величества, а будут ее толковать как «импульсивный» поступок «юного» кайзера.
После этого я попытался еще раз отговорить канцлера и Маршалля от их плана. Но оба они настаивали на том, чтобы я подписал телеграмму, подчеркивая, что ответственность за последствия они целиком берут на себя. Я считал, что, исчерпав все доводы, я, в конце концов, не могу не считаться с их соображениями, и подписал телеграмму.
Весь этот эпизод со всеми деталями, как он здесь описан, снова был вызван в моей памяти адмиралом Голльманом незадолго до его смерти. В газете «Times» в номере от 11 сентября 1920 года тогдашний корреспондент этой газеты сэр Валентин Чирол рассказывает, что непосредственно после отсылки этой телеграммы г-н фон Маршалль сказал ему, что в последней передавалось не личное мнение кайзера, а «государственный акт», за который канцлер и он сам несут полную ответственность.
После опубликования телеграммы в Англии, как я и предсказывал, разразилась настоящая буря. Я получил из всех кругов Англии, особенно из аристократических, а также от незнакомых мне дам из общества целый поток писем со всевозможными упреками; отправители не гнушались даже личными оскорблениями и ругательствами. Начались клеветнические нападки со стороны прессы, и вскоре легенда о моей вине в появлении телеграммы сделалась такой же непререкаемой, как церковное «аминь». Если бы Маршалль и в рейхстаге заявил о действительном ходе дела, как он его изобразил в разговоре с корреспондентом Чиролом, то я лично не был бы в такой степени замешан в этом эпизоде.
В феврале 1900 года, в разгар бурской войны, когда я, приняв в Вильгельмсгафене присягу рекрутов, находился с флотом у Гельголанда на маневрах линейных кораблей, я через Гельголанд получил телеграфное донесение с Вильгельмштрассе, что Россия и Франция обратились к Германии с предложением сообща напасть на Англию и парализовать ее морские сообщения, пользуясь отвлечением ее военных сил. Я высказался против этого и приказал отклонить предложение Франции и России. Предполагая, что Париж и Петербург изобразят дело в Лондоне так, будто предложение нападения на Англию исходило из Берлина, я тотчас же телеграфировал из Гельголанда королеве Виктории и принцу Уэльскому (Эдуарду) об этом предложении и о его отклонении мною. Королева ответила сердечной благодарностью; принц Уэльский реагировал выражением крайнего изумления. Впоследствии Ее Величество секретно дала мне знать, что через короткое время после моей телеграммы из Гельголанда о предложении Парижа и Петербурга в Лондон действительно пришло предвиденное мной сообщение с изображением дела противоположно факту. Королева была рада открыть своему правительству на основании моего сообщения интриги Франции и России и успокоить его насчет лояльного поведения Германии. Королева при этом подчеркивала, что она никогда не забудет дружеской услуги, оказанной мной Англии в тяжелое для нее время. Позже Сесил Родс обратился ко мне с ходатайством разрешить ему провести через часть Южной Африки, принадлежавшую Германии, свою Капско-Каирскую железнодорожную и телеграфную линию. Я после согласования с Министерством иностранных дел и канцлером дал ему свое разрешение при условии проведения ветки через Табору и использования для постройки железной дороги на германско-африканской территории германских материалов. Родс на эти условия согласился с готовностью. Он был благодарен за осуществление при содействии Германии своей заветной мечты, после того как незадолго до того король Леопольд Бельгийский отказал ему в его просьбе.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
