Вообще, мы с самого начала неверно поставили вопрос. Вопрос не в том, можно ли считать мертвых частью вневременной реальности. Они — часть такой реальности; часть ее и вспышка молнии. Вопрос скорее в том, разделяют ли они божественное восприятие вневременности.
Скажи Джорджу, что я буду рад. Встречаемся у меня в 7:15. Когда нет особого повода, мы не переодеваемся к обеду.
XXI
Бетти права — «все о молитве, да о молитве, и ни слова о практических вещах. Какое занудство! Можно подумать, что это переписка двух святых».
Скачано метко. Но я не думаю, что мы ведем себя по — ханжески. В словах, в прозе всегда есть преувеличение. Только поэзия может говорить настолько тихо, что слышен шепот мысли («легчайший ветерок, и легче быть не может») [60]. Однажды я попробовал описать тебе такую малость — крохотные букетики преклонения, которыми я порой выражаю свою радость. И вот я вижу, что на бумаге они смотрятся куда значительнее, чем они есть на самом деле. По правде, язык мой недостаточно слаб, чтобы выразить слабость моей духовной жизни. Ослабь я его, он перестанет быть языком. Как с газовой горелкой: нельзя до бесконечности убавлять огонь, он гаснет.
Столь долго рассуждая о молитве, мы, боюсь, создаем впечатление больших молитвенников, чем мы есть. Остальная часть нашей жизни, которая часто оттесняет молитву на поля страницы, а то и вовсе на другую страницу, не упоминается. Ошибка в пропорции вырастает до размеров лжи.
Будем, наконец, чистосердечны. Молиться скучно. Извинения, чтобы не молиться, найти легко. Когда кончаешь молиться, испытываешь облегчение и чувство праздника на целый день. Начинать неохота, заканчивать приятно. Во время молитвы может отвлечь любой пустяк, чего не скажешь о чтении романов и разгадывании кроссвордов.
И ведь мы не одиноки. Недаром молитвы постоянно налагают в качестве епитимьи.
Странно, что эта неохота молиться не привязана к периодам засухи. Вчерашние молитвы могли быть легки и возвышенны, а сегодня они бремя.
Плохо даже не то, что нам жалко уделить долгу молитвы побольше времени. Плохо то, что мы вообще считаем ее долгом. Мы верим, что созданы, «чтобы всегда славить Бога и радоваться Ему». Но если немногие, совсем немногие минуты общения с Богом для нас не наслаждение, а бремя, что тогда? Будь я кальвинистом, я бы отчаялся. Что делать с розовым кустом, которому не нравится приносить розы? Наверное, ему лучше хотеть?
Любой учитель нам объяснит, что наши неудачи в молитве во многом обязаны грехам, погруженности в дела мира сего и недостаточной внутренней дисциплине. А еще — худшему варианту «страха Божьего». Мы сторонимся очень близкого общения с Богом, ибо боимся ясно Его услышать. Как сказал один старый автор, многие христиане молятся мало, «чтобы Бог, чего доброго, их и в самом деле не услышал». Но грехи, во всяком случае — настоящие личные грехи, вероятно, не единственная причина.
Наш мозг так устроен (сейчас, а не при сотворении Адама), что ему трудно сосредоточиться на том, что не материально (как картошка) и не абстрактно (как числа). Чтобы не терять из виду то, что конкретно, но нематериально, нужны тяжелые усилия. Некоторые скажут: «Это просто потому, что таких вещей не бывает». Но остальной наш опыт подобного объяснения не примет. И мы сами, и то, что нам ближе всего, — «конкретно (то есть индивидуально), но нематериально». Если реальность состоит из одних физических объектов и абстрактных понятий, то ей в общем — то нам сказать нечего. Мы в неправильном мире: человек — развит тише, и все тут. А сведения о предположительно существующей вселенной мы черпаем из нашего чувственного опыта.
Молитва требует тяжелых усилий, но это не доказывает, что мы к ней не предназначены.
Будь мы совершенны, молитва была бы не долгом, а радостью. И, слава Богу, однажды ею будет, как и многие другие занятия, которые теперь кажутся долгом. Люби я ближних как самого себя, почти все то, что сейчас составляет мой нравственный долг, из меня бы лилось, как песня жаворонка или аромат цветка. Почему этого пока нет? Нам это известно. Аристотель учит нас, что наслаждение — «цветение» деятельности, не встречающей помех. Но действия, для которых мы созданы, сейчас встречают множество помех — со стороны зла в нас самих или со стороны других людей. Уклоняться от них — значит забывать в себе человека. Делать их легко и радостно пока невозможно. Отсюда возникает категория долга, которая целиком есть область нравственности.
Ее нужно превзойти. Здесь парадокс христианства. Чисто практически, здесь и теперь, можно руководствоваться таким правилом: веди себя так, словно любишь Бога и людей. Никто ведь не может любить по приказу. Но это не подлинное послушание. Когда ты и впрямь любишь Бога и ближнего, ты не подчиняешься, а просто не можешь поступать иначе. Заповедь говорит: «Должно вам родиться свыше» [61]. До этого у нас есть долг, нравственность и закон. По словам апостола Павла, закон — «детоводитель ко Христу», большего от него ждать не следует, но нельзя опускаться ниже. Я должен молиться сегодня, даже если я «не в настроении». Прежде чем читать поэтов, надо выучить грамматику.
Но школьные дни, слава Богу, сочтены. На небесах нет морали. Ангелы никогда не знали (изнутри), что такое следует, а усопшие святые давно забыли. Вот почему у Данте рай так прекрасен, а у Мильтона, с его военной дисциплиной, так глуп. Кроме того, это объясняет — если вернуться к прежней теме, — почему описания того мира часто кажутся фривольными. У нас почти все важные действия идут с трудом. Описать действия, которые идут легко и приятно, можно, лишь сравнив их с игрой и отдыхом. И у некоторых возникает впечатление, что подобные свободные вещи должны быть и маловажными.
Заметь, я сказал, что «почти все» поступки, которые теперь долг, были бы легки и радостны, будь мы добрыми розовыми кустами. Почти все, но не все. Есть еще мученичество. Нас не просят его любить. Господь наш его не любил. Но, согласно принципу, долг всегда обусловлен злом: мученичество — злом в палаче, другие виды долга — нехваткой любви во мне или вообще в мире. В совершенном и вечном мире Закон исчезнет, но останутся плоды верности ему.
Поэтому меня не очень тревожит, что сейчас молитва — это долг, причем нудный. Это унизительно. Это ужасная трата времени — чем хуже молишься, тем дольше. Но мы еще только учимся или, как Донн, настраиваем свой инструмент у порога. Но даже теперь — как тут умалить слова, чтобы совсем ничего не преувеличить? — упас бывают яркие мгновения. Возможно, чаще всего — в кратких, но добровольных излияниях, «которых не искали, о которых не просили, которые, приходя, дарят блаженство».
Я мало на них полагаюсь и, будь их в десять раз больше, не очень бы полагался. Молитвы, которые мы считаем худшими, в очах Божьих, быть может, лучшие. Я имею в виду молитвы, которым меньше всего сопутствует восторженность, которые не идут гладко. Ведь они — почти целиком наша воля, они идут из большей глубины, чем чувства. В чувствах много не нашего — от погоды, от самочувствия или последней прочитанной книги. Одно кажется несомненным: не стоит специально искать яркие мгновения. Бог порой говорит с нами доверительней всего, когда застает нас врасплох. Наши приготовления к Его приходу нередко имеют противоположный эффект. Чарльз Уильяме где — то говорит, что «жертвенник часто нужно строить в одном месте, чтобы огонь с неба сошел в каком — нибудь другом».
XXII
Я читаю не так уж много газет и журналов, так что почти вся хвала и хула в мой адрес проходит мимо меня. Я никогда не видел статьи, о которой ты говоришь, но видел другие, похожие. Брань, как известно, на вороту не виснет. Не суди этих «либеральных христиан». Они искренне верят, что от писателей вроде меня много вреда.
Они не принимают «веру, однажды переданную святым». Кроме того, их очень тревожит, что такой пережиток, который они (в отличие от нас) называют «христианством», не только жив, но и находит многочисленных сторонников. По их мнению, новообращенные могут появиться в том случае, если эту религию основательно демифологизировать. Осветить судно, чтобы не пойти ко дну.
Отсюда и получается, что особенно мешают те, кто, подобно мне, считает христианство невозможным без чуда. Они убеждены, что о вере в чудо справедливо забудут. Им кажется, что, если людям предложить выбор между верой в чудо и атеизмом, они непременно выберут второе. Если так, то не оправдали доверия именно мы, а не либералы. Тогда мы вернули слову «христианин» прежний позор, который им (в отличие от нас) удалось было смыть.
В их отзывах о нас часто слышится недовольство. Можно ли их винить? Ответное негодование будет непростительно: в конце концов, мы им портим все дело. Но к чему они секулярным силам? На стороне секуляризма есть сотня гораздо более влиятельных деятелей. Либеральное христианство способно откликнуться лишь слабым эхом на громкий хор согласованного и принятого неверия. Не обманывайся тем, что это эхо так часто попадает в заголовки газет. Нападки на христианство, которые прошли бы незамеченными, если бы исходили (как бывает ежедневно) от кого — нибудь другого, становятся Новостями, когда осуществляются клириками. Так заурядный протест против косметики будет Новостью, если с ним выступит кинозвезда.
