Муравьев прервал свою речь и взглянул на неподвижное скуластое лицо есаула и на его светлые глаза, с бессмысленной почтительностью, не мигая, глядевшие куда-то на лоб губернатора.
— Испытания вас ждут жестокие-с! — постепенно раздражаясь, продолжал генерал. — Восемь тысяч верст через дикие места-с! Человеческого жилья иной раз не встретите на протяжении четырехсот верст. Скалистые хребты-с. Придется пересекать заливы по льду. И добраться до Петропавловска ранее весны-с! Вот ваша задача.
— Слушаю-с… Так точно-с, — испуганно прохрипел Мартынов, чувствуя растущее раздражение губернатора и не понимая причины.
Сибиряк и опытный путешественник, он ясно представлял себе, какого рода экскурсия его ожидает. Он понимал тяжелое положение петропавловского гарнизона. Он не сомневался, что выполнит свой долг, но робость перед начальством давила его.
Муравьев сердито крякнул, пристально посмотрел на одеревяневшую в почтительности невзрачную фигуру есаула и сказал:
— Да вы понимаете ли всю важность того, о чем я толкую? Всю серьезность и ответственность поручения? — И, обернувшись к Струве, сердито добавил: — Il n'а pas l'air d'un gaillard, cet homme la. (У него вовсе не геройский вид, у этого человека.)
— Не имея чести знать по-французски, я все понял, ваше превосходительство, — запинаясь, сказал Мартынов.
Он понял, что губернатор сомневается в нем. Оскорбленный этим и смущенный донельзя тем, что надо говорить о себе, он, забыв субординацию, потирал пальцами край стола, опустив глаза. С лица его исчезло выражение бессмысленности, и, покраснев, сурово глядя куда-то на кипу бумаг, он повторил:
— Я все понял-с. Путь тяжкий, дело святое-с и требует… требует-с… Однако, — неожиданно для себя вставая и повысив голос, продолжал он, — однако я русский солдат-с! И слуга отечества-с! Я русский солдат, ваше превосходительство-с!
И он прямо в глаза посмотрел Муравьеву. Несколько секунд губернатор и есаул пристально глядели друг на друга.
— Когда вы думаете выехать? — спросил Муравьев, опуская глаза.
Возвратись домой, есаул сказал Василию о предстоящем путешествии и приказал собираться в путь. Васька всегда сопровождал Мартынова в его командировках и так же хорошо, как и есаул, знал, что следовало брать с собой. Задав несколько вопросов и убедившись, что Васька все сделает превосходно, есаул, сосредоточенный и серьезный, направился на хозяйскую половину. Увидев постояльца, вязавшая чулок Феоктиста Романовна сразу же сдвинула очки на лоб и, придав себе этим воинственным жестом грозный вид, сразу же закипела справедливым гневом, но есаул, не дав ей начать, сказал мягко:
— Прощайте, Феоктиста Романовна, и, может быть, навеки. Не поминайте лихом.
— Это что за комедия, сударь мой?!
— Не комедия, а истинная правда-с. Получил приказ скакать в Камчатку с секретным поручением-с.
— Будто?! Это зимой-то, в такой мороз! Не втирай очки, не глупей тебя, батюшка мой!
— Истинный крест! Спасибо вам за заботу материнскую. Позвольте ручку на прощание — неровен час, что случится. Путь опасный-с, — говорил растроганный есаул.
— Ахти мне! Да, ты… Да как же так, сразу-то? Да у тебя, чай, и не сложено ничего. И бельишка-то теплого нет. Постой! Да в дорогу-то что возьмешь? Пироги-то хоть напечь, успею ли? Палашка! Стешка! — закричала она, не давая слова молвить Мартынову. — Сейчас гуся заколоть, да уток трех. Да пельменей мешок замесить! Ах ты, батюшка, да как же так, сразу-то? Скажите Агафье, чтобы все бросила, тесто бы и а пироги ставила. Да вы, чай, с Василием все перезабудете, ничего толком не соберете, знаю я вас, непутевых! Сейчас я сама все пересмотрю. Да носки-то теплые есть ли у тебя, наказанье мое?
И Феоктиста Романовна со всей энергией, которая лавиной гнева должна была обрушиться на повинную голову есаула, ринулась собирать в опасный путь своего любимца.
Проносясь через двор по какой-то хозяйственной надобности, она увидела злополучную гитару, печально висевшую на заборе, с разбитой декой и порванными струнами.
— Васька! Васька! — закричала она неистово. — Так ты хозяйское добро бережешь, идол бесчувственный! Вон гитара вся инеем обросла, сейчас убери в комнату!
Через несколько часов Мартынов был готов в путь. Искренне прослезившись, простился он с Феоктистой Романовной, с добрейшим Антоном Ивановичем и в крытом возке на курьерской тройке подъехал к дому генерал-губернатора. Получив в канцелярии пакеты, которые он попутно должен был доставить в Якутск и Охотск, есаул просил доложить о себе Муравьеву.
— Готов? — ласково встретил его губернатор. — Ну, дай тебе бог. Благословляю тебя на славный подвиг.
И Муравьев, перекрестив, обнял и поцеловал растерявшегося от такой чести есаула и сам проводил его до лестницы.
— Дай тебе бог! — еще раз крикнул он вслед сбегающему вниз есаулу.
Через несколько минут крытый возок мчался по ухабистым улицам Иркутска к заставе.
Мимо возка проносились берега Лены. То могучие скалы, то ущелья и долины, лесистые, занесенные снегом. Есаул и Васька дремали, закутанные в меха, одетые по-якутски — в унтах, в оленьих парках, теплых кухлянках.
— Эй, давай, давай ходу! — кричал иногда Мартынов. Но лошади и так неслись во весь опор. День и ночь, останавливаясь только для перепряжки, мчался крытый возок. За те двадцать минут — полчаса, что продолжалась перепряжка, есаул и Васька, неверно ступая застывшими ногами, вбегали в помещение, торопливо выпивали водки или чаю с ромом и, не успев обогреться и размяться, снова влезали в тесный возок. Полозья вновь скрипели, возок мчался дальше, и снова мелькали мимо лиственницы, пихты, скалистые берега.
В Якутске впервые за много дней есаул и его верный спутник ночевали в теплом помещении и в постели. Здесь пришлось пробыть почти двое суток, чтобы снарядить караван дальше до Охотска. Восемь собачьих упряжек везли вещи и продовольствие. Три якута и три казака служили конвоем и проводниками.
Еще затемно тронулся караван. Город еще спал, и пустые улицы огласились лаем во всю прыть несущихся собак и скрипом полозьев. Весь короткий зимний день путники быстро двигались по хорошо проложенной дороге. Перед самыми сумерками немного в стороне от тракта завиднелись три якутские юрты, курившиеся белыми дымками на черном фоне леса. Передовой каюр стал сворачивать к ним.
— Стой, стой, куда? — закричал Мартынов, шедший со второй нартой.
— Ночевать, бачка, — отвечал якут.
— Не годится. Собаки еще не притомились, едем дальше.
— Дальше всю ночь иди, еще полдня иди, юрта нету. Ночевать нету.
— В лесу заночуем. Сворачивай обратно, живо!
— Твоя благородия в лесу ночевал, замерзал, моя отвечать будет.
— Ничего, сам, смотри, не замерзни. Сворачивай давай!
— Мой привычный люди. Целый день ходи, полночи ходи, собачка подыхать будет. До Охотска не дойдет будет.
Но Мартынов не хуже каюра знал предел выносливости якутских лаек. Надежды якута на ночевку в тепле не оправдались. Нарты свернули на прежнюю дорогу и по синеющему в сумерках, звонкому от мороза снегу понеслись дальше. Каюр вымещал свое неудовольствие на собаках, неистово гоня их вперед. Уже в полной темноте Мартынов решил сделать привал. Якуты кормили собак, в то время как казаки и Васька таскали дрова для костров.
Есаул, не любивший сидеть сложа руки, натягивал полотнище палатки в виде экрана, в защиту от чуть заметно тянувшего по долине ветра.
Задолго до света есаул поднял людей, и, плотно поев на весь день, путники тронулись дальше в полной темноте. Мороз надавливал к утру свирепо. Люди, застывшие за ночь, несмотря на жарко горевший костер, бранились вполголоса и двигались с трудом. Быстрота движения и короткие остановки на ночлег изматывали людей и животных. Всякие следы проложенной дороги исчезли на второй же день, и путь приходилось прокладывать на лыжах в глубоком снегу. Не желая тратить драгоценное время, Мартынов никогда не останавливался прежде, чем видел, что люди и собаки выбились из сил. Редко попадавшиеся на пути становища или отдельные юрты якутов встречались обычно тогда, когда караван еще в силах был продолжать путь. Поэтому почти ежедневно караван ночевал под открытым небом.
На пятый день якуты стали ворчать, и старший из них попробовал заикнуться о невыносимости такой быстроты, но Мартынов страшно вспылил, и якуты притихли. На одной из ночевок есаул, как всегда, разбудил Василия, чтобы он поднимал людей в путь. Денщик, гулко кашляя со сна, растирал застывшие ноги. Есаул спросил его:
— Что, Васька, ноги, чай, гудут?
— Все разломило, Платон Иванович. Отвык, жиром зарос. Цельный день бежать — не на печи лежать.
— В Охотск прибежишь, как волк поджарый, а?
— Ваше благородие, дозвольте спросить? — робко сказал Василий.
