«Если женщина всецело предалась любовнику, значит, она хорошо его узнала. Прежде чем вверить ему свое сердце, она наградила его уважением и доверием».[126]
Эти блистательные и правдивые строки, возможно, озарили темницу, где Мирабо их сочинил, и хотя плодотворным наблюдением, в них содержащимся, мы обязаны неистовейшей из его страстей, они суть ключ к той социальной проблеме, что занимает нас теперь. В самом деле, брак, в основании которого лежат благоговейная пристальность — спутница любви, и разочарование — следствие обладания, — такой брак должен быть нерушимейшим из союзов.
В этом случае жене уже не придется упрекать мужа в том, что она принадлежит ему только по закону. Она уже не сможет, соблазненная софизмами собственного сердца, спрашивать себя двадцать раз на дню, отчего, отдавшись против воли мужчине, которого она не любит, она не вправе отдаться по своей охоте мужчине, которого полюбила, не сможет искать основания для измены в том, что ее покорство мужу — вынужденное. Не сможет жена и жаловаться на природные изъяны мужа: ведь она заранее узнает его власть, успеет сжиться с его прихотями.
Многие девицы будут обмануты в своих надеждах: не такой воображали они любовь!.. Но разве не бесконечным благом станет для них возможность не связывать себя узами брака с человеком, которого они были бы вправе презирать?
Иные паникеры воскликнут, что подобная перемена в наших нравах породит ужасную распущенность, что законы или главенствующие над законами обычаи не могут, что ни говори, освящать разврат и порок, что, если даже в мире существуют бедствия неизбежные, не дело общества — их прославлять.
На это легко возразить, объяснив, что предлагаемая система как раз и ставит своею целью предупредить бедствия, до сих пор почитавшиеся неизбежными; как ни приблизительны наши статистические выкладки, они неопровержимо свидетельствуют о вопиющих размерах социальной язвы; выходит, моралисты наши готовы предпочесть большее зло меньшему, разрушение устоев всего общества гадательной вольности девичьих нравов, распутство матери семейства, подтачивающее самые основы общественного воспитания и причиняющее горе по меньшей мере четверым, распутству девицы, которая компрометирует лишь самое себя и, в крайнем случае, своего ребенка. Да погибнет добродетель десяти дев, лишь бы пребыл незапятнанным священный венец матери семейства! В зрелище юной девы, брошенной соблазнителем, есть нечто величественное и трогательное: мы видим попранные клятвы, преданное доверие, невинность, льющую слезы на обломках нестойких добродетелей и сомневающуюся в любви отца к его дитяти, а значит — во всем на свете. Бедняжка еще невинна; она еще может стать верной женой и заботливой матерью, и если прошлое ее омрачено тучами, будущее чисто, как безоблачное небо. Отыщем ли мы эти нежные краски в мрачных картинках беззаконной страсти? В первом случае женщина — жертва, во втором — преступница. На что надеяться жене, изменившей мужу? Пусть даже Господь простит ей ее вину: на этом свете самое безупречное поведение не уничтожит живых плодов ее разврата. Если Яков I[127] — сын Риччио, значит, грех Марии жил столько времени, сколько жила несчастная династия Стюартов, падение которой — не что иное, как справедливая кара небес.
Положа руку на сердце, признайтесь: разве эмансипация девушек чревата таким уж большим числом опасностей?
Нетрудно обвинить юную особу в неумении противиться коварному желанию, побуждающему ее во что бы то ни стало проститься с девичьей невинностью; однако обвинение это имеет силу лишь в наших нынешних обстоятельствах. Нынче юной особе не грозят ни соблазны, ни ловушки; она слушается лишь голоса собственной слабости, причем ее обманчивое воображение, которое, постигая удобные правила светской жизни, повинуется лишь поминутно распаляемым желаниям, служит ей поводырем тем более ненадежным, что юная дева редко кого посвящает в тайну своей первой любви...
Будь она свободна, воспитание, избавленное от предрассудков, научило бы ее не доверять любви первого встречного. Всякому человеку легче сопротивляться опасности известной, нежели такой, о которой он ничего не знает. Вдобавок, разве свобода, предоставленная дочери, помешает матери бдительно за нею присматривать? А разве мало значат целомудрие и пугливость, которыми природа щедро одарила душу юной девы, дабы она убереглась от несчастья и не отдавалась мужчине, который ее не любит? Наконец, разве существуют на свете такие нерасчетливые девицы, которые даже не догадываются, что самому развращенному мужчине хочется иметь жену с твердыми нравственными устоями, подобно тому как хозяевам хочется иметь безупречных слуг, а раз так, значит, добродетель — самый богатый и выгодный товар, какой может предложить жениху невеста?
В конце концов, в чем, собственно, дело? О ком мы толкуем? Всего-навсего о пяти-шести сотнях тысяч девственниц; вооруженные природной брезгливостью и очень высоко ценящие свою невинность, они так же хорошо умеют за себя постоять, как и себя продать. Восемнадцать миллионов существ, которых мы исключили из нашего рассмотрения, почти поголовно вступают в брак, руководствуясь теми правилами, благотворность которых мы стремимся доказать; что же до промежуточных сословий, отделяющих наших бедных двуруких от избранников судьбы, шествующих во главе нации, то, если верить г-ну Бенуатону де Шатонефу[128], одному из мужественнейших исследователей, посвятивших себя неблагодарным, но полезным статистическим разысканиям, число несчастных подкидышей в этих полуобеспеченных сословиях с тех пор, как Франция перестала воевать, постоянно возрастает. Так вот, приняв во внимание хотя бы обилие незаконнорожденных детей в средних классах, о котором свидетельствует статистика, и множество искалеченных судеб в высшем свете, на которое указывают наши подсчеты, можно оценить глубину той раны, которую вы вызвались залечить! Впрочем, преимущества, которые принесла бы эмансипация девушек, столь многообразны, что исчислить их на этих страницах все до одного было бы затруднительно. Когда мы дойдем до исследования обстоятельств, сопутствующих браку, каким он сложился в нашем обществе, здравомыслящие умы смогут оценить по достоинству систему свободного воспитания, которого мы домогаемся для девиц во имя разума и природы. Требование, чтобы девицы шли к алтарю невинными, — глупейший из всех французских предрассудков. На Востоке мужчины выбирают жен, нимало не заботясь об их прошлом, и запирают в сераль, дабы быть уверенными в их будущем; французы же помещают в некие серали, охраняемые матерями, предрассудками, верованиями, юных девушек, а женам предоставляют полную свободу, выказывая, таким образом, куда большую заботу о прошлом своих спутниц, нежели об их будущем. Следственно, необходимо просто-напросто вывернуть наши нравы наизнанку. Тогда, быть может, нам удастся сообщить супружеской верности ту привлекательность и остроту, какую нынешние женщины находят в супружеских изменах.
Однако мы слишком сильно отклонились бы от главного предмета нашего разговора, если бы принялись обсуждать во всех подробностях это великое усовершенствование нравов, которое непременно произойдет во Франции, но, скорее всего, — не раньше следующего столетия — ведь нравы преображаются так медленно! Разве даже для самой незначительной перемены не требуется, чтобы дерзновеннейшая из идей прошедшего века сделалась банальнейшей из идей века нынешнего? Поэтому можно сказать, что мы затронули этот вопрос из чистого кокетства: может быть, для того чтобы показать, что он не ускользнул от нашего внимания; может быть, для того чтобы оставить в наследство потомкам еще один предмет, достойный исследования. Это — третий пункт нашего завещания; в двух первых дело шло о значении куртизанок и физиологии наслаждения:
Дойдем до десяти, а там поставим крест.[129]
Нынешние наши нравы и наша несовершенная цивилизация ставят перед нами задачу, сегодня неразрешимую и лишающую смысла всякие рассуждения об искусстве выбирать жену; решение этой задачи — как и всех прочих — мы предоставляем философам.
Задача
До сих пор не выяснено, что сильнее толкает женщину на измену: страх, что ей не удастся согрешить в будущем, или сознание, что она вольна сделать это, когда ей заблагорассудится.
Вдобавок положение человека, только что женившегося, который и является теперь предметом нашего внимания, сильно осложняется, если ему попалась женщина, наделенная сангвиническим темпераментом, живым воображением, нервической раздражительностью и непокорным нравом.
Еще большая опасность грозит мужу, если супруга его не пьет ничего, кроме воды (см. Размышление под названием «Супружеская гигиена»); если же она неплохо поет или легко простужается, покой ему заказан, ибо общепризнано, что певицы — особы по меньшей мере столь же страстные, сколь и женщины, подверженные заболеваниям слизистой оболочки.
