Ее вдруг как озарило. Они же все здесь заодно, одна шайка, и у всех свои роли. Только что нывший, потный соперник посматривает на нее с плохо скрываемым превосходством. И куда только подевалась его неуверенность!
Деловая девица в окошке, «группа разогрева» вокруг нее, Лили. Она поняла, что здорово лопухнулась. Попалась на удочку, как сопливая девчонка.
— Ваше время истекает. Решайтесь. Не пожалеете. Лиля молчала. 58, 59, 60.
— Время! — торжественно провозгласила девица. — Вы проиграли. Игра окончена. — Она повернулась к молодому человеку. — Поздравляю. Ваш выигрыш составил…
Но Лиля уже не слушала ее. На несгибающихся, вдруг ставших чужими ногах она выбралась из толпы и побрела к такси.
Черт с ними, с деньгами, для нее это мелочь. Противно то, что ее так беспардонно и нагло кинули. На душе было мерзко, словно ее всю вываляли в грязи. И как это могло с ней случиться?
— Вадим Петрович, — раздался в интеркоме голос секретарши. — Вам звонит господин Карапетян. Соединить?
— Да, да, конечно, Верочка. — Вадим снял трубку. — Алло, Арсен, я слушаю.
— Привет, старик, — зарокотал в трубке голос Арсена. — Ну и задал ты нам задачу. Не ждал от тебя таких сюрпризов!
— Не понимаю, о чем ты?
— Тц, тц, тц! — защелкал языком Арсен. — Он не понимает. Друзья едут черт-те куда, чтобы скрасить его одиночество, везут с собой море виски и красивейшую на свете женщину. Между прочим, Лиля рассказала мне, что ты звал ее с собой. И что же? Вместо того чтобы обрадоваться и устроить праздники и фейерверки, ты носишься с какой-то сельской нимфой, устраиваешь сцены и выставляешь за дверь среди ночи.
— Да не устраивал я сцен, — с досадой произнес Вадим. — И ночевать там пока негде. Сам же видел.
— Старик, я поражен. Чувство юмора тебе уже изменяет. Неужели все так серьезно?
— Может быть.
— Между прочим, Лиля всерьез обиделась. Ты уже виделся с ней?
— Н-нет.
— Говорил?
— Нет.
— Ты помнишь наш последний разговор? Следует ли это понимать…
— Да.
— Разговорчивый ты наш! Ладно, я понял. Пока.
— Пока, — сказал Вадим в уже гудящую трубку. Тонкий аромат ландышей защекотал ноздри. Они сегодня с самого утра цвели на его рабочем столе, маленький букетик, который собрала для него Маша.
Вадим поднес к лицу сияющие белые цветы и глубоко вдохнул их сладковатый свежий запах. Услужливая память тут же перенесла его в золотой, напоенный солнцем день. Ландыши. Маша. Маша. Неужели это было только вчера?
Она выскользнула из калитки, как только его машина остановилась у ворот. Ждала его. Хотела поскорее увидеть. От этой мысли на душе у него стало тепло и радостно.
Ни теки кокетства, ни грамма фальши. Любая другая на ее месте заставила бы его ждать, недоумевать, мучиться, постаралась бы сразу набить себе цену. Любая, но не Маша.
— Здравствуй, — сказала она как пропела.
— Здравствуй.
Он смотрел на нее улыбаясь, вбирая в себя и этот сверкающий солнцем летний день, и мягкое сияние ее серых глаз, и тонкую линию плеч, слегка тронутых загаром, и изящную линию бровей.
— Поедем?
— Да.
Они оставили машину за усадьбой и пошли по тропинке, вьющейся среди деревьев и буйно разросшихся кустов, к высокому берегу речки. Вадим заметил, что Маша уже почти не хромает.
— Как твоя нога?
— Гораздо лучше. Скоро и следа не останется. Буду вовсю отплясывать на балу генеральши фон Шелленбаум.
Она закружилась под его недоумевающим взглядом. Легкий белый сарафан надулся парусом вокруг ее длинных ног, вспорхнул и опал.
— Вы будете танцевать со мной, сударь?
— Почту за честь, — в тон ей ответил Вадим.
1860 год
— Что такое я слышу, Маша? — недовольно спросил Павел Петрович.
Его породистое, слегка обрюзгшее лицо покраснело, как всегда, когда он был не в духе. Машиному отцу недавно минуло сорок четыре года, и нельзя сказать, чтобы время было к нему благосклонно.
Его высокая, некогда статная фигура рано отяжелела, волосы заметно поседели, щеки отвисли. Походка, когда-то легкая и стремительная, сделалась неторопливой и грузной. Он величаво носил свое крупное тело с высоко поднятой головой и слегка оттопыренной нижней губой. Любому с первого взгляда становилось ясно — барин!
Маша уже и не помнила его другим. Ей трудно было представить себе влюбленного юношу, который ухаживал когда-то за ее матерью, страдал, бесновался от ревности, писал страстные письма. А ведь это было, было. Письма по крайней мере сохранились. Маменька показывала их ей. Все было: любовь, нежность, безумие. И куда только подевалось?
— Что, папенька? — робко спросила Маша. Она побаивалась отца. Он всегда был строг с ней, никогда не подпускал ближе, чем на дозволенную дистанцию.
— Что-о? Да все только об этом и говорят. Вот и Антон Викентьевич… — Он бросил фразу недосказанной.
Маша молчала. Она начала понимать, к чему он клонит. Предательский румянец разлился по щекам, в глазах защипало.
— Ну что, сударыня моя, может быть, довольно отмалчиваться? — Голос отца стал еще жестче. — Танцуешь весь вечер с каким-то светским хлыщом. Никого, кроме него, не замечаешь. Что это значит?
— Но он вовсе не хлыщ, — попробовала возразить Маша.
— Вот как! Так кто же он, позвольте спросить?
— Вадим Петрович Серебряков Он гостит в «Дубравах». Друг Арсения.
— Превосходная рекомендация! Когда ты успела с ним познакомиться? Не помню, чтобы он бывал у нас.
Маша промолчала. Что она могла ему ответить?
— Это из каких же он Серебряковых? — продолжал Павел Петрович, будто и не рассчитывая на ответ. — Не из петербургских ли?
— Кажется.
Еле заметная тень пробежала по лицу Павла Петровича, настолько легкая, что Маша не обратила на нее внимания.
— Вот что, голубушка, — холодно отрезан отец. — Чтобы я больше ничего подобного не слышал. Ты уже, считай, невеста. Негоже так вести себя. Заруби это на носу.
Он резко развернулся и вышел.
— Но, папенька… — пролепетала Маша.
Дверь громко хлопнула за ним, и Маша осталась одна. Нестерпимый холод сжал сердце. Невеста. Как страшно прозвучало это слово в устах отца. Невеста.
Значит, няня была права. Ее сговорили за ее же спиной, даже не спросили, просто поставили перед фактом. Маша задрожала всем телом, ноги подкосились. Она бессильно опустилась в кресло.
Но это же дикость, домострой какой-то! Между тем на дворе уже девятнадцатый век. Неслыханно! Это просто не может происходить с ней.
Тихий скрип открывающейся двери, легкие шаги. Маменька. Маша повернула к ней смертельно побледневшее лицо.
— Что ты тут сидишь впотьмах, мой друг? Шла бы чай пить. На веранде уже накрыто.
— Это правда, маменька? — прошептала Маша еле слышно. — Что… что вы обещали меня Антону Викентьевичу?
