Перебравшись из хижин Маки в «Плавучую прачечную», где заимел мастерскую благодаря своему приятелю Сэму Грановскому, Амедео снова начал писать. «Плавучая прачечная» была сооружением несколько вычурного стиля, притом довольно ветхим. Его построили так, что оно выдавалось вперед, заняв часть мостовой на улице Равиньян, отчего она, сперва сузившись, потом, за домом, расширялась, образуя свободное пространство, названное в 1911 году площадью Эмиль-Гудо. Оттуда в здание можно было войти прямо на последний этаж по крыше соседнего дома, а в бельэтаж вела дверь с улицы Гарро, двадцатью метрами дальше. Своим прозвищем дом был обязан Максу Жакобу, который находил его конструкцию забавной: этакий старый пакетбот с застекленными кабинами-мастерскими.
Увы, быт на импровизированном корабле не отличался удобством: электричества не было вовсе, да и с водой туго: на все здание — один кран в бельэтаже. Амедео плохо переносил коммунальное житье. Его мастерская — крошечная неприютная каморка. Зимой в ней бьет озноб, а летом это душегубка, «пещь огненная». Складной диван-кровать, два стула, табурет, пианино без струн, керосиновая лампа, которую приходится держать зажженной днем и ночью (о газе так же, как об электричестве, в «Плавучей прачечной» и речи нет), да оцинкованная лохань, с которой он в своих переездах не расстается, — вот и вся мебель. На пианино наброшена большая шаль. К стене булавками приколоты репродукции классических произведений, принадлежащих итальянским живописцам: Филиппо Липпи, Боттичелли, Карпаччо, Тициана, Веронезе.
Что до собственных работ жильца, здесь только и было что несколько подрамников, лежащих на полу, и холст, повернутый лицом к стене, чтобы никто не мог его увидеть. Он все еще не знает, что в точности ему предстоит создавать. А покамест топит раздражение в красном вине — стаканчик тут, рюмочка там, только бы одолеть снедающее его одиночество. Нередко во время своих скитаний по Монмартру он примечает кого-нибудь, кто мог бы послужить ему моделью, и сообщает об этом напрямик в таких выражениях:
— Мадемуазель, я художник, мне бы очень хотелось написать ваш портрет.
Прогулку они завершают уже вместе, рука об руку, как влюбленные, не чающие души друг в друге. Она в зеленом фланелевом платьице, с развевающимися по ветру волосами, с мягкой улыбкой на губах. Он — полный надежд, что она заново родится от прикосновения угля к бумаге. И вот они уже в мастерской, девушка раздевается, снимает платье, корсет, рубашку, он же хватает свой альбом в обложке из синего картона, изо всех сил прижимает его к себе, бормоча: «Бог мой, как она красива! Только бы получилось!»
— Садись в кресло. Чулки и ботинки сними, — велит он.
И вот она, обнаженная, ослепительно безмятежная, сидит, слегка прикрываясь ладонью, а он рисует ее анфас и в профиль, свернувшуюся калачиком среди подушек, он с хищной стремительностью заполняет набросками один лист за другим. Глаза-угли мерцают темным пламенем. Он улыбается, мурлычет себе под нос по-итальянски стихи, которых она не понимает. Молодая женщина пожирает художника глазами, в которых читается мольба воздать должное ее красоте, а потом отдается ему, шепча:
— Какая у тебя очаровательная мордашка, Амедео! Спой для меня еще чего-нибудь!
Но он только что-то приглушенно мычит, а на вопрос, где и когда она может его снова увидеть, обычно отвечает:
— Я часто бываю в «Ша Нуар» или на площади перед ним.
И в мастерской, где любовь временно возобладала над одиночеством, он избывает свою ярость, заглушая скрипом карандаша приумолкшее отчаянье.
А рядом, в той же «Плавучей прачечной», — мастерская Пикассо с осыпающимися со стен кусками сухой штукатурки и хлипкими от старости досками, словно позаимствованными в трущобах Маки, быстро превращалась в тигель, где выплавлялось новое помолодевшее искусство — живопись, поэзия и музыка. Пикассо, уроженец пламенной Каталонии, и его подруга Фернанда Оливье начертали голубым мелом на деревянном пороге входной двери: «Добро пожаловать, собратья по искусству!» Туда заглядывают Анри Матисс, Морис де Вламинк, Андре Дерен, Жорж Брак, Кес Ван Донген, Хуан Грис, Маноло, Игнасио Сулоага-и-Сабалета, Рикардо Канале, Анхель де Сото, Луи Маркусси, Франсис Пикабиа, Андре Сальмон, который вел художественную хронику в газете «Энтрансижан», писатель Ролан Доржелес, коллекционеры Лео и Гертруда Стайн, молодой двадцатичетырехлетний продавец картин Даниэль-Анри Канвейлер, который только-только открыл галерею на улице Виньон в доме 28, около церкви Мадлен, Морис Пренсе, Гийом Аполлинер со своей подругой Мари Лорансен, Макс Жакоб, натурщицы и множество других людей, которые были рады собраться в этой теплой атмосфере вечного праздника.
Только Амедео никогда туда не ходил. Возможно, из самолюбия, поскольку не чувствовал пока, что вправе говорить с другими художниками на равных, или просто, как типичный медведь-одиночка, чурался шумных собраний? А между тем чтобы быть вхожим к Пикассо, особых приглашений не требовалось: маленький кружок, открытый всему свету, ни перед кем не затворял двери. К тому же Фернанда благосклонно приметила новичка у папаши Озона в первые же недели его блужданий по Монмартру. Нашла красивым: «Видела здесь Амедео Модильяни, молодого, сильного, с красивой головой истинного римлянина — поразительно, с какой чистотой в его облике проступают национальные черты. Он приехал из Ливорно, предварительно открыв для себя художественные сокровища Рима, Венеции, Неаполя и Флоренции». Но Амедео совершенно не хотел связываться с нарождающимся кубизмом, предпочитая в одиночестве мотаться по Холмику и забегать в монмартрские кабаре.
Андре Варно, бывший в то время хроникером в журнале «Comœdia», описывает Мориса Пренсе как фигуру демоническую: очаровательный, неправдоподобно разносторонний, наделенный убийственно едким остроумием математик, выпускник Политехнической школы, притом один из самых блестящих в своем выпуске, он сначала занимался исчислением вероятности тех или иных происшествий, служа актуарием в страховой компании «Пчела». Именно он стал при кубистах штатным теоретиком-математиком, и в период первоначальных разговоров о сути будущего направления его влияние было решающим. Когда его жена Алиса ушла к Дерену, он тоже принялся, накурившись травки и набравшись спиртного, растерянно слоняться по Холмику. А вот Гийом Аполлинер зарабатывал себе на хлеб в Национальной библиотеке, переписывая старинные скабрезные романы, упрятанные в «аду», то есть в библиотечном спецхране. По вечерам он поднимался к Пикассо в сопровождении своей музы Мари Лорансен. Что до Марселя Олена, это был поэт, горлопан и анархист. Талантливый актер, но человек до смешного неосновательный, да к тому же склонный к провокациям. Модильяни он доводил до бешенства, когда всячески старался подпоить Мориса Утрилло:
«Этому рифмачу лучше бы душить в своих объятиях какую-нибудь здоровенную негритянку (так тогда называли бутылку красного вина), а не цепляться к Момо!»
В те времена где-то в Маки жил странный человек, называвший себя бароном Пижаром и известный на Монмартре своей страстью к гоночным яликам. Он был владельцем деревообделочной мастерской, где занимался ремонтом фурнитуры из красного дерева и весел к тем суденышкам, за судьбу которых страшно переживал во время лодочных соревнований на Марне. А еще он создал своего рода клуб, «Монмартрский морской союз», членом которого некоторое время был и Амедео. Заседал этот клуб у Бускара, на площади Тертр. Но прежде всего Пижар был токсикоманом и приторговывал зельем у Мулен-де-ла-Галет, снабжая всех местных художников опиумом и гашишем. На Холмике наркотики были тогда в большой моде. Фернанда Оливье, приохотившая к опиуму Пикассо, так вспоминает дни и ночи, проведенные у барона Пижара:
«Постоянные посетители, более или менее многочисленные, но неизменно хранившие барону верность, лежа на циновках, познали долгие и прелестные часы, полные утонченного восприятия прекрасного. Там пили холодный чай с лимоном, беседовали и были счастливы. Все становилось красивым, благородным, мы любили все человечество, блаженствуя при едва мерцающем свете хитроумно прикрученного фитиля большой керосиновой лампы — единственного источника света в доме. Иногда, когда лампа гасла, только язычок лампадки для разжигания опиума освещал внезапными крохотными вспышками чьи-нибудь усталые лица… Ночи протекали в теплой человеческой близости, мы лежали кучно, тесно, но не возникало даже тени телесного влечения. Говорили о живописи, о литературе, сохраняя безусловную ясность ума и способность к более тонкому пониманию оттенков смысла. Дружба делалась более доверчивой, нежной, более снисходительной…»
