— Мне и самому тошно, — сказал Ломов. — Только я думал, что это со стороны не так заметно.
— Заметно, заметно, — успокоил его Лаптев. — На моей памяти у нас в школе девятый директор, привыкли разбираться.
— И при всех директорах вы громко разговариваете дома за чаем и молчите на педсоветах?
Лаптев дернулся на стуле, словно его толкнули в грудь. Старушка тихо сказала:
— Получил?..
Татьяна Ивановна хмуро посмотрела на Ломова.
— А вам известно, товарищ директор, мнение начальства об учителе Лаптеве? — спросил физик. — Поинтересуйтесь моим личным делом. И ежели что останется неясным, то дополнительный материал соберете у нашего завуча и в Курске у Валерьяна Семеновича Совкова. Вероятно, они расскажут вам, как я не раз порочно выступал на районных и областных конференциях. А мамаша моя ходит в церковь, и я с этим не считаю нужным бороться.
Он наклонился и поцеловал у старушки руку.
Почувствовав, что его присутствие становится тягостным, Ломов встал, поблагодарил за чай и спросил, нет ли у Татьяны Ивановны чернил.
На улице все так же лил дождь.
5
Иногда бывает так, что хочешь отремонтировать в машине какую-нибудь мелочь и вдруг выясняется, что все главные узлы никуда не годятся.
Ломов еще не освоил всего механизма Грибковской школы, он еще бродил в потемках, замечая только то, обо что стукался лбом.
Ему было больно видеть, как плохо устроена жизнь многих ребят, живущих по шесть дней в неделю без семьи. Не избалованный щедрым детством и сам, он в душе удивлялся, как удается этим детям учиться и с каким желанием они это делают.
Иногда по утрам он стоял у порога школы и смотрел на ребят, взбирающихся со всех сторон по гребням холма. Часто попадались на глаза маленькие фигурки младшеклассников, кое-как укутанных в одежду не по росту. В старой отцовской или материнской обуви, порой без чулок, малыши размахивали драными полевыми сумками, парусиновыми портфельчиками, связками книг и весело кричали еще издалека:
— Здравствуйте, Сергей Петрович!
Быть может, странно, но именно в эти минуты, когда Ломова одолевали грустные мысли, он больше всего радовался, что избрал профессию сельского учителя.
А невеселые мысли приходили потому, что нестерпимо хотелось тотчас же одеть этих ребят, хорошенько умыть, накормить их не картошкой, а чем-нибудь полезным и вкусным, сделать их жизнь такой, какую заслуживают дети.
С завучем отношения портились. Даже когда она к нему не обращалась, он чувствовал на себе ее тяжелый язвительный взгляд. Нина Николаевна считала, что молодой директор запустил учебно-методическую работу и чрезмерно увлекается бытовыми и внешкольными вопросами.
На одном из педсоветов в конце первой четверти завуч резко возразила против воскресного похода старшеклассников в лес за грибами.
— Мы выпускаем не путешественников, Сергей Петрович, и не клубных затейников, а грамотных людей. В старших классах двадцать процентов двоек, а они у вас в хоре поют.
— У нас скучно, — сказал Ломов.
— У нас не цирк, а школа, — отрезала завуч. — Получается так, что ученик, желая попасть в какой-нибудь танцкружок, наспех исправляет свою двойку, не вкладывая в это никакого социального смысла. Он старается не потому, что это нужно родине, а затем, что это сулит ему развлечение. И еще я хотела сказать вам, Сергей Петрович, в присутствии всего учительского коллектива: ваше личное участие в школьной самодеятельности безусловно подрывает ваш авторитет. Если директор будет танцевать вприсядку под баян, основы воспитания колеблются…
— А когда учитель торгует на базаре молоком, это не колеблет основы воспитания? — тихо спросил Ломов.
Нина Николаевна подняла на него недоумевающие глаза.
— Постановлением правительства поощряется наличие коров у сельских учителей. Я думаю, это вам известно?..
Чтобы не сказать лишнего, он кивнул головой.
— В наших курских условиях, — продолжала ровным голосом завуч, — средняя корова дает до двенадцати литров молока в сутки. Что ж, по вашему мнению, я должна сдаивать это молоко наземь? Или, может быть, вы считали бы целесообразным, если б я сдавала его в заготовительные организации по низким ценам? Наше государство достаточно богато, чтобы не принимать подачки от сельской интеллигенции.
Как всегда, во всем, что она говорила, была железная логика. Ломов и вправду не знал, куда она должна девать свое проклятое молоко. Он знал только, что частная торговля ему отвратительна. Он знал, что учитель не должен стоять по воскресеньям с ведром на базаре и нацеживать в литровую кружку свой товар, а потом пихать за пазуху замусоленные пятерки и десятки…
Вскоре после этого педсовета Ломова вызвали в облоно. Его не было в кабинете, когда звонили из Курска, и вызов передала ему Нина Николаевна. Хотя она и сказала, что не знает, по какому поводу его требуют в город, но ее блеклые глаза торжествовали.
На другое утро Ломов шел по травянистой обочине большака, выбирая место посуше, когда его нагнал Романенко в своей рессорной бричке.
— Хозяину привет! — крикнул он, сдерживая жеребца. — Куда путь держим?
— На станцию, — ответил Ломов.
— Бедность наша, — сказал Романенко. — У директора школы коня нету! Обзаводиться надо, товарищ Ломов.
Он легко, на ходу, выпрыгнул из брички, швырнул вожжи на сиденье и пошел рядом.
— Пройдемся маненько…
Они шли некоторое время молча.
— Как с интернатом? — спросил Романенко. — Лес достали?
— Пока нет, — хмуро ответил Ломов.
— Фондовый товар, — вздохнул Романенко. — Я так полагаю, городскому человеку в наших условиях трудно. По Ленинграду не скучаете?
— Нет.
— Был я один раз в Ленинграде. В сорок шестом. Культурный город. Каждый камень помнит исторические события. С харчами было в сорок шестом туговато. А нынче, я полагаю, всего завались?
От Романенко душно пахло луком и тем стойким запахом вина, который уже не зависит от того, пил ли человек час назад или неделю назад,
— Теперь такой вопрос, — сказал он, как всегда загадочно перескакивая с одного на другое. — Привезут тут на той неделе в одно место телеграфные столбы. По стандарту они не подойдут. А лес сухой, выдержанный, в аккурат для вашей пристройки…
— Послушайте, — остановился Ломов. — Вы для чего мне все это рассказываете?
Романенко тоже остановился; наклонив голову, он высморкался в грязь.
— Исключительно для пользы дела.
Лицо у него было привычно добродушное и бесхитростное.
— Если вы думаете, — сказал Ломов, — что телеграфные столбы могут повлиять на успеваемость вашего сына…
— Боже спаси! — крикнул Романенко, замазал руками и рассмеялся. — Та разве ж я не понимаю? И думки такой не булo!
— Вот и хорошо. А теперь я хотел бы побыть один. Мне нужно собраться с мыслями.
— Бувайте, — сказал Романенко.
Он всегда переходил на полурусский-полуукраинский жаргон, когда у него что-нибудь не удавалось.
Бричка исчезла за бугром.
В поезде Ломов составил список дел, которые ждали его в Курске.
С ним происходила странная вещь: он сам чувствовал, что, чем больше реальных осложнений возникало на его пути, тем он становился упрямей. Обнаружилось вдруг, что, разозлившись, Ломов гораздо больше владеет собой, своими мыслями, чем в обычном состоянии. Он видел, что, с тех пор как ему удалось определить своих друзей и врагов, жизнь в Грибкове стала осмысленней.
Обежав в Курске до обеденного перерыва все необходимые места и нагрузившись покупками для школы, уставший и голодный, он пришел в облоно. На лестнице ему встретилась толстенькая инспекторша Угарова. Не замечая его, она спускалась по ступенькам, низко наклонив голову, словно рассматривая кончики своих бот.
— Здравствуйте, Елизавета Михайловна! — весело крикнул Ломов.
Она вздрогнула и подняла заплаканное лицо.
Угарова изредка бывала в Грибковской школе, Ломову нравилась ее застенчивость и то, что она не корчила из себя начальство. Краснощекая, с реденькими светлыми косичками, уложенными кренделем, как у школьницы, она любила ребят не как взрослые любят детей — покровительственно и с чувством собственного превосходства, а запросто, словно была их подругой. В глубине души Угарова считала это своим серьезным недостатком. Она была, как девчонка, очень смешлива. Года два после окончания института Угарова работала учительницей, и случалось, что на уроке, когда ребята выкидывали какую-нибудь штуку, она не могла удержаться и смеялась вместе с ними. И еще было у нее одно, ужасное свойство, которое она тщательно скрывала: Лиза Угарова была влюбчива. Об этом никто не догадывался, потому что влюбчивость ее была на редкость безвредной для окружающих.
В инспекторши она угодила случайно, но и эту работу любила и делала ее с умом.
