и деньги
И насладитесь безмолвием бурь?
Но нет, не настанет тот час долгожданный,
Ему не бывать в старой ленте времён,
Его не узнает листок календарный,
И нету его в длинном списке имён.
Для нас не утихнут шторма голубые,
И не улягутся бури для нас,
Не сдвинутся прочь облака кучевые –
Для нас не пробьёт исключительный час.
Друзья, мы не гении, нас не признает
Природа строптивая за королей,
Но, к сожалению, часто бывает,
Что мать не поднимет руки на детей.
Её доброту не считайте за право
В довольствии жить до скончания лет,
Её защищать от жестокой расправы
Мы дали себе непреложный обет…
Нервы
Как по струнам, по нервам проходит смычок,
И коробит меня, словно я эпилепсией
Уже болен давно, словно я идиот,
О котором писал господин Достоевский.
За окном дышит осень опавшей листвой,
Моросящим дождём и лекарством от судорог;
Я бреду по болотам с больной головой
Среди бедных людей и бледнеющих сумерек,
И железные нервы расшатаны в хлам –
Переплавить в достойную вещь не получится,
Разве только в искусство, где мёртвый Адам
Проповедует веру прохожим на улице.
Вот и Ева стоит; тихо шепчет змея
Ей на ухо свои взгляды мировоззрения.
Почему-то их вижу один только я,
Хотя это не сон и не воображение.
Мою голову скоро отрубит палач;
Помутился рассудок не от кокаина,
Не от морфия, что мне прописывал врач,
А от переизбытка в душе «гореина».
Этот странный наркотик изводит меня,
Выделяется нервами напрочь убитыми,
Заставляет сгорать в жарких путах огня
И обвязывать руки багровыми нитями.
Голос скрипки звучит в моих мёртвых ушах,
Словно дождь, усыпляет колючую бдительность,
Поднимает с глубин подсознательный страх,
Задвигает назад неспокойную мнительность.
Как по струнам, по нервам проходит смычок,
И коробит меня, как от резкого скрежета
Ржавой вилки по полному трещин стеклу,
Вызывающего приступ нового трепета.
Лондон
Над Темзой спит забытый мрачный Лондон…
Тебя ли не хватало мне теперь?
В тот миг, когда мой ум сомнений полон,
Когда кричит душа: «Ему не верь!»
О, этот смог, он в душу проникает,
Сжигает всё до тла… Ты сам не свой,
И я теперь не я; вдали светает;
За Темзу сходит месяц молодой,
Теряется в тумане над столицей.
Течёт сквозь дымку мёртвая река,
Безмолвный крик, произнесённый птицей,
И терпковатый запах табака
Сливаются над Лондоном в потоке
Тех двух начал без края и конца,
Что посвящают жизнь извечной склоке,
Пытаясь спрятать палец без кольца.
Моя печаль укрылась палантином,
И дремлет гнев под слабостью манер,
Вот только ум не знает властелинов;
Мне вновь читает проповедь Гомер,
А я не слушаю, забывшись среди улиц
И потерявшись среди каменных домов,
Чьи окна смотрят взглядом чёрных куриц
На силуэты разводных мостов,
Не Питер ли меня сейчас встречает?
Нет, это Лондон, мрачный и сырой,
Дымит туманом, ливнем провожает
Девчушку с непокрытой головой.
Над Темзой спит забытый мною Лондон…
Он как мертвец, как серое кино,
Как неприступный принц, как старый ворон,
Как чёрно-белые костяшки домино.
Город, утопающий в зелени
Мне опять снится он –
Мой заезженный сон,
Этот город, застрявший во времени,
Город умерших душ,
Город ливней и луж,
Город, утопающий в зелени.
Переулки молчат,
Только тихо ворчат
Робким шелестом лип и берёзок,
Когда где-то вдали
В тишине до зари
Шевельнётся седой перекрёсток.
Не достроен проспект,
И заброшен проект;
Я брожу по пустынным аллеям
И пытаюсь понять,
Что мне надо менять,
Чтоб придаться другим сновидениям.
Этот город пустой
Не играет со мной,
От меня не скрывает секреты,
Но и мне не даёт
Уходить, наперёд
Зная все мои варианты ответов,
И слоняюсь одна
Среди странного сна –
Ни души и ни звука, ни шороха, -
Пока город, звеня,
Заставляет меня
Разрываться, как будто от пороха.
Ханахаки
Пол покрыт голубыми цветами,
Я лежу в неродимой постели;
Все бутоны добыты трудами
Моей неизлечимой болезни.
Лепестки снова смешаны с кровью,
Голубой контрастирует с красным,
Не даёт мне вздохнуть полной грудью
Дикий кашель, что мне неподвластен,
И ни вздоха не сделать, ни стона
С лепестками на сердце горячем,
Потому что не знают урона
Мои чувства в огне не щадящем.
Я мечусь, как в бреду, в лихорадке:
Нет лекарства от этой болезни,
Бьётся сердце, как будто в припадке,
Извергая на простынь постели
Целый ворох свежайших бутонов –
Я могла бы работать флористкой,
Если б не было всех этих стонов,
Если б я не была мазохистской.
Распускаются вновь в грудной клетке,
Разрывая трахею на части,
Васильки на завянувшей ветке,
Что когда-то была в моей власти.
Для меня есть одно утешение:
Мои муки в цветах не напрасны,
Хотя это моё «нелечение»
Может быть даже очень опасным,
Но ведь я говорила, что нету,
Нет лекарства, и стонут во мраке
Лепестки бирюзового цвета
И святая болезнь ханахаки.
Мои похороны
Плач разносится во все стороны –
Это в церкви идут мои похороны,
Это в церкви меня отпевают
И талант мой землёй засыпают.
Было страшно ли мне? Нет, ни чуточку:
Я попалась в капкан, не на удочку,
И уже сожалеть будет поздно
И, мне кажется, несерьёзно.
На столе стоит гроб с белой скатертью;
Тихо шепчется поп с моей матерью,
Слёзы льют надо мной, разрываются,
А я как за стеной, называется.
Над могилой кричат, но не вороны –
Это в церкви идут мои похороны.
Я случайно вздохнула: мне кажется,
Что услышат сейчас, испугаются,
Но не слышит никто ни органа,
Ни молитв и ни вздохов — нирвана…
Для меня специально из классики
Исполняют этюд, как на празднике,
И я с радостью пью ту нирвану,
Исцелившую старую рану.
А вокруг всё толпа; время тянется,
Моя жизнь всё никак не кончается,
И я слушаю хор, лёжа в гробике
С диадемой на розовом лобике.
Не расходятся люди… За что же
Эти адские муки мне, Боже?
Я хочу получить в райской школе
Аттестат о неслыханной воле,
Доброте, что не видели в свете,
О вопросе и сразу ответе,
Я хочу, чтобы все эти люди
Были счастливы в райском приюте.
Подошёл ко мне снова священник:
В его пальцах изящный подсвечник;
Не подсвечник — святое кадило
Моё тело дымком опалило…
Что же, старец, спасибо за слово,
Что
