— Он, подлец, на танке прет, да еще и постреливает на ходу, — продолжал Никита. — Нет, Осип, не только в неожиданности было дело. Да и как можно было его не ожидать, когда он два месяца выходил к нашим исходным рубежам, автострады построил, аэродромы, танки перегнал…
— Так у нас ведь замирение с ним было, чтобы не нападать, — хмуро возразил Осип. — Кто думал, что у него совсем совести нет и он наплюет на это замирение?
— Должны были думать. Придержи этот конец, нет, поверни, ага, вот так. — Никита, ведя спор с Осипом, про дело не забывал, и оно в его крепких руках хорошо спорилось, и смотреть на работающего Никиту Боголюбова было удовольствие, как и на воюющего. Любому делу, за которое Никита брался, он придавал какой-то домашний уют, крепкую русскую хозяйственность. — Ты вот Серафиму спроси, Она не даст соврать, как мы от их чертовых танков бегали, вместо того чтобы лупить по ним.
— Бегали, — задумчиво кивнула Серафима и неожиданно припомнила небольшой березовый лесок под Орлом и одну из немецких контратак, когда вражеские танки прорвали наши позиции на левом фланге и неожиданно вышли на батарею с тыла. Завязался бой.
В первые же минуты было выведено из строя два орудия — танки сумели слишком близко подойти к березовому лесочку. Задымила одна фашистская машина, разбило гусеничные траки у второй. Но еще три танка упрямо двигались к батарее. До них уже оставалось не более трехсот метров, и Серафима завороженно следила за ними из своего укрытия, невольно щурясь от дыма и копоти. «По танкам бронебойными — огонь!» — срывая голос, кричал старшина Боголюбов, и вдруг она увидела, как подломились у него ноги и он медленно осел на землю, пряча голову в коленях. Она бросилась к нему, боковым зрением машинально отметив, как еще один танк завертелся волчком и замер. Его тут же прикрыл «фердинанд», перший к батарее напролом. Подхватив тяжелого старичину под мышки, она вместе с ним стала пятиться в глубь лесочка, обратив внимание на покореженное орудие и перевалившегося через станину заряжающего Колобкова. «Жив ли?» — подумала с беспокойством, отметив для себя, что первый и третий расчеты продолжают вести бой. У старшины она обнаружила рваную, осколочную рану бедра, быстро перевязала ее, смочила спиртом ссадину на голове. Боголюбов застонал и пришел в себя. Удивленно посмотрел на Серафиму, глухо спросил: «Что с батареей, Сима?» — «Лежи! — приказала она ему. — Батарея сражается. Колобков, кажется, убит. Пойду за ним…»
К разбитому орудию она с немецким танком выскочила почти одновременно. Чуть левее в дыму прорисовывался силуэт еще одного танка, кажется, «тигра». Серафима попятилась в испуге, споткнулась о ящик и упала. Падая, успела заметить, что в ящике лежат несколько связок противотанковых гранат. Прямо под гусеницы она швырнула одну за другой три связки. Еще один бросок — и наконец танк охватило пламенем. Кашляя, вытирая слезы, она удивленно разглядывала горящее черное чудовище и вдруг увидела, как рванулся к ней тот проклятый «тигр». Раздавив пушку и заряжающего Колобкова, танк, словно бы приподнимаясь над землей, неумолимо двигался на нее.
В ящике гранат уже не было, и Серафима, очнувшись от страха, бросилась бежать. Немцы в танке не стреляли. Она лишь слышала, чувствовала каждым нервом, как все приближается и приближается к ней лязгающая траками, ревущая сильным мотором многотонная стальная машина. Хоть и была перепугана Серафима до смерти, но бежала она в сторону, противоположную той, где лежал старшина Боголюбов. И когда уже почувствовала жар перегретого двигателя, запах сгоревшего масла — земля ушла у нее из под ног и она полетела куда-то вниз, в кровь раздирая колени и руки о кусты шиповника и боярки. Сверху трижды ухнула пушка, длинная пулеметная очередь прошла невысоко над головой. «Тигр» несколько раз газанул, развернулся, подминая молоденькие березки, и шум двигателя стал стихать.
Минут через десять Серафима выбралась из оврага и наугад пошла к березовой опушке. Боголюбов встретил ее встревоженным, вопросительным взглядом. Без сил она упала рядом со старшиной и, сдерживая подступающие слезы, рассказала обо всем, что увидела и пережила. Никита выслушал ее молча, потом, чутко улавливая звуки стихающего боя, хрипло сказал: «А ведь не будь тебя, Сима, лежать бы мне под гусеницами вместе с Володькой Колобковым… Ты мне жизнь спасла, Сима, — век не забуду!» — «Да ну, не выдумывай», — отмахнулась она. «Нет, Сима, я знаю, что говорю, — с трудом выдавливал слова старшина батареи. — Считай, что после матери ты меня второй раз родила… Такое, Сима, не забывается… А теперь, сестричка, надо бы разведать, как там у нас, на батарее?» И она, пересиливая неимоверную усталость во всем теле и еще не совсем пережитый страх, с трудом поднялась с земли…
— А я вот чего скажу, — вступил Осип, — ты, Никита, вчера хоть и складно говорил о том, как немец и Иван в наступление ходили, а только не потому мы победили. И потому, конечно, но главное в том, что он нашего солдата не уважал. За человека не считал. Вот тут у него главная промашка и получилась…
— Бог в помощь! — подошел дед Никишка. — А я слухаю, наверху топоры тюкают, ну, думаю, кто же это там строиться затеял. А вы тут Серафимины хоромы ладите. А это кто такой будет, что-то не признаю? — уставился дед на Никиту.
— Жених, дедушка, свататься приехал, — засмеялся Никита, — отдадите за меня Серафиму?
— Это посмотреть надо. К ней ведь и не такие подкатывались, да от ворот поворот получали.
Дед Никишка пошмыгал носом, еще посмотрел на работу мужиков и пошел на завалинку к Серафиме.
— Здорово живешь, Серафима.
— Здравствуй, дедушка.
— Все куришь?
— Курю!
— А кто это?
— Однополчанин. Вместе воевали. Никита Боголюбов.
— Женатый?
— Да.
— А чего он?
— Шутит.
— Так-то мужик видный.
— Видный.
— Я еще даве его приметил, как вы с рыбой шли.
— Что в городе не гостили?
— А че гостювать, — нахмурился дед Никишка, — суда еще не было. Отвез ребятишкам гостинцев, да и домой. Я к тебе черемухой разжиться. Старуха животом мается, так к тебе отправила. Может, дашь?
— Дам. У меня ее с прошлого года еще три банки.
— Будь добра, дай, как-нибудь сочтемся.
Серафима сходила и принесла деду черемухи.
— Слышь, Серафима?
— А?
— Эта… заноза, говорят, опять тебя поносила?
— Да бог с ней, — отмахнулась Серафима.
— Горбатого, видно, могила исправит, — удивился дед Никишка, — и чего ей-то еще от тебя требуется? Мужа сманила, дочери начисто лишила, а все ярится. Чудно. Говорят, оркестр они из района заказали.
— Зачем?
— А шут его знает. Теперь вроде бы всех при музыке хоронят, вот и оне заказали. Конечно, денег много надо, да у нее-то их куры не клюют. Сама-то пойдешь?
— Пойду.
— Сходи. Пусть еще немножко побесится.
— Да я ведь не потому.
— А и потому тоже сходи, — строго сказал дед Никишка, — пусть не располагает, что она тебя вконец одолела… Поясница ноне болит, с самого утра так и ломает, к дождю, что ли?
— По радио не говорили.
— Так они потом скажут.
— Не надо бы его сейчас.
— Знамо дело.
— Ишь, куют мужички. И Осип не пьяный… Сколько Матвею-то?
— Пятьдесят седьмой пошел.
— Молодой ишшо.
— Нестарый…
— До моих годков-то жить да жить.
— Что делать, она не смотрит на годы.
— Не смотрит. Я вот зажился, а ничего, бог милует.
— Живите.
— Да поживу еще годков пять. Ну ладно, Серафима, спасибо за черемуху. Пойду старуху лечить. Чего надо — прибегай.
— Прибегу.
— Покурите, мужики, замаялись, — задержался дед Никишка у калитки.
— Нанимай нас, дедушка, мы тебе дачу отгрохаем. — Никита ловко поддел ломиком столбик и довольный посмотрел на деда.
— Вас найми, — не расплатишься. Только напоить — Амура не хватит.
— А мы щелбанами возьмем, недорого.
— Так я ведь не поп, — нашелся дед Никишка, покхекал от удовольствия и не спеша направился домой.
— Слышь, Никита, — повеселел и Осип, — давай уж и этот… ну, сортир, что ли, отшаманим.
— В один момент.
— Осип, — окликнула Серафима, — а ты бы Мотьке оградку-то все-таки отремонтировал, а?
— Сделаю, — пообещал Осип.
— Так сделай.
— Ну не сейчас же.
— Потом. Ей-то самой не осилить.
— Еще бы.
Уже сумерки опускались над Амуром и где-то далеко, в северной стороне, вспыхивали громадные зарницы, когда Никита весело сказал:
— Ну, Сима, принимай работу…
Глава тринадцатая
Ночью пошел дождь. Серафима проснулась и слушала, как монотонно, уже по-осеннему, барабанит он в окно, по шиферной крыше, как из слива на правом углу дома падает вода в бочку и, выплескиваясь через край, стекает в огород. Хорошо было под одеялом, уютно в такую-то мокрядь, и Серафима покойно лежала с широко открытыми глазами. На диване посапывал Никита, укрывшись с головой. Привычка, наверное, оставшаяся у всех фронтовиков. А вот Серафима такому сну не обучилась — стоило прикрыть голову, она задыхалась, не хватало воздуха, и лучше уж был яркий свет, чем это неприятное ощущение задушенности, как при сильном беге в противогазе.
