Траппер ничего не сказал в ответ на эти оскорбительные подозрения, высказанные переселенцем так неделикатно, несмотря на все слышанное им от старика. Призыв главы семьи возымел немедленное действие. На его голос пятеро-шестеро из его сыновей вышли из-за кустов, за которыми они прятались, думая, что люди на холме составляли часть шайки сиу. Они подходили один за другим, небрежно брали ружья под мышку и бросали взгляды на чужеземца, но ни один из них при этом не выказывал ни малейшего любопытства узнать, откуда он, зачем он здесь. Частью это происходило от беспечности их характера, но главным, образом, от привычки к подобным сценам, научившим их соблюдать благоразумие и осторожность. Траппер вынес их мрачные, безмолвные взгляды с твердостью человека, еще более наученного опытом, и с полным спокойствием невинности. Старший из сыновей переселенца, тот, усыпленная бдительность которого предоставила такое обширное поле действий для предприимчивого Матори, обернулся к отцу после короткого, но пристального осмотра старика и проговорил отрывисто:
— Если это все, что осталось из тех, кого я видел там, на холме, то значит, мы не попусту потратили порох.
— Аза говорит правду — сказал отец, глядя на Траппера. Очевидно, слова сына вернули его к ускользнувшим было мыслям. — Но как это случилось? Сейчас ведь вас было трое, если только нас не обманул евет луны.
— Если вы видели тетонов, несущихся над землей, подобно крылатым демонам, вслед за вашим стадом, друг мой, то не мудрено было бы, если бы вам показалось, будто их там более тысячи.
— Да, какой-нибудь ребенок, воспитанный в городах, или какая-нибудь женщина могла бы вообразить это — да и то старая Эстер, как вы видите, боится краснокожих не более, чем медвежонка или волчонка. Ручаюсь, что если бы ваши пресмыкающие дьяволы проделали эти свои штучки при дневном свете, старуха славно отделала бы их, и сиу увидели бы, что она не таковская, чтобы уступить без боя свое масло и свой сыр. Наступит время, чужеземец, когда будет оказано правосудие. И скоро, и без помощи того, что вы называете законом. Мы от природы медлительны, я знаю, и это часто говорят про нас; но медленность только вернее достигает цели, и мало людей, которые могли бы похвалиться, что они нанесли удар Измаилу, не получив от него взаимного удара.
— Ну, значит в этом случае Измаил Буш следовал скорее животному инстинкту, чем настоящим принципам, которыми должны руководствоваться существа его рода, — ответил мужественный Траппер. — Я сам наносил не один удар, но только раз испытал то чувство, которое неизбежно должен испытывать разумный человек, когда он убивает, хотя бы лань, не нуждаясь ни в ее мясе, ни в шкуре. Это было, когда я оставил одного минга в лесу без погребения, в то время, когда я честно и открыто участвовал в воине.
— Так вы были солдатом, Траппер? Я также в молодости участвовал в одной-двух экспедициях. Впрочем, о краже скота и об остальном мы поговорим завтра, а сегодня самое лучшее будет лечь спать.
Сказав это, Измаил направился к лагерю в сопровождении сына, жизнь которого за несколько минут до этого подвергалась сильной опасности. Придя в лагерь, Измаил после нескольких объяснительных слов, перемешанных краткими, но энергичными ругательствами в адрес грабителей, объявил жене о положении вещей в прерии и затем о своем решении отдохнуть после стольких треволнений, вызванных набегом сиу.
Траппер охотно согласился на это и растянулся на предложенной ему куче веток с необычайным спокойствием. Однако, он закрыл глаза лишь тогда, когда убедился, что Эллен Уэд находится среди других женщин семьи, а ее молодой друг предусмотрительно скрылся. Тогда только он уснул. Но даже во сне он сохранил часть той бдительности, к которой привык издавна.
Глава VI
Измаил Буш провел свою более чем пятидесятилетнюю жизнь на окраинах. Он хвалился тем, что никогда не оставался в такой местности, где не был волен рубить любое дерево, которое видел с порога своего жилья; хвалился и тем, что редко позволял закону проникнуть в свое жилище и никогда добровольно не слушался звука церковного колокола. Промыслом он занимался только настолько, чтобы удовлетворять свои немногочисленные нужды, слишком простые и потому легко удовлетворимые. Из всех отраслей науки он уважал только искусство лечения, так как не понимал значения других наук, не производивших чувственного впечатления. Его уважение к медицине заставило его принять предложение одного доктора, который пожелал воспользоваться любовью Измаила к переселениям и путешествиям и предложил сопровождать его в надежде обогатить новыми открытиями естествоведение, изучение которого составляло предмет его забот и даже было его манией. Переселенцы приняли доктора в семью и до сих пор путешествовали с ним в полном согласии. Измаил и его жена постоянно поздравляли друг друга с приобретением спутника, который может быть так полезен в их новом жилище, где бы они ни поселились, пока семья не акклиматизируется вполне.
Научные изыскания естествоиспытателя часто увлекали его с прямого пути, которым шел Измаил, руководствовавшийся только солнцем, и часто бывало, что его отсутствие продолжалось несколько дней кряду. Мало нашлось бы людей на его месте, которые не радовались бы, что их не было в лагере в тот критический момент, когда на лагерь напали сиу, и храбрый естествоиспытатель Обед Бат или, как он любил, чтобы его называли, Баттиус — доктор медицины, член многочисленных ученых обществ — был искренне рад этому обстоятельству.
Хотя Измаил, несмотря на врожденную беспечность, был несколько взволнован понесенной им потерей, и состояние его духа далеко еще не успокоилось, он все же лег спать: во-первых, потому, что был час, отведенный на отдых, а во-вторых, он знал, что все усилия найти стада во тьме будут бесполезны. Он так хорошо сознавал опасность своего положения, что вряд ли стал бы рисковать тем, что у него осталось, побежав за утерянным. Хотя жители прерии известны привязанностью к своим лошадям, но у путешественников было много вещей, которые они любили не менее. Дикари прибегали обыкновенно к такой уловке — разогнать стада, чтобы воспользоваться смятением и, пока хозяева стараются собрать животных, ограбить лагерь. Но, по-видимому, на этот раз Матори ошибся в расчетах. Читатель уже видел, как флегматично перенес переселенец свою потерю.
Как бы то ни было — много ли глаз долго оставалось открытыми, много ли ушей прислушивалось, стараясь уловить малейший звук, указывающий на новую опасность, — лагерь все остальное время ночи оставался погруженным в глубокий покой. Спокойствие и усталость произвели свое обычное действие, и до зари все спали крепким сном, за исключением часовых, которые на этот раз пунктуально исполняли свои обязанности, по крайней мере, так надо предполагать, потому что, в сущности, не произошло ничего, что могло бы обвинить их в недостатке бдительности.
