немцы окружают лес, отрезают партизанам пути отхода.
Положение в отряде стало напряженным. Досадно и горько было, что после такого радостного известия попали в западню. Все нетерпеливо ждали ночи. Ночь — партизанская мать: она и к врагу поможет подобраться незаметно и от врага, в случае необходимости, укрыться.
Под вечер разведка обнаружила скопления карателей и на других направлениях. Ярошивка, Томашовка и соседние с ними села были окружены противником. Ввязываться в такой обстановке в бой было бы по меньшей мере легкомысленно, а маневрировать тоже негде: лес небольшой, тут не развернешься.
Было даже странно, что немцы до сих пор не заметили в нем партизанского лагеря. А может, и заметили, да нарочно делали вид, что не замечают.
Тревожно угасал день. Лагерь окутывала влажная, угнетающе молчаливая темень. Несмотря на множество людей, лес казался совсем безлюдным. Даже кони, как бы проникшись тревогой, притаились под деревьями и лишь изредка тихо всхрапывали.
А на дорогах, ведущих к лесу, все нарастал и нарастал гул моторов.
Казалось, что лес очутился в кольце какого-то гигантского гремучего змея, который медленно, однако все сильнее и сильнее сжимает отряд.
В штабном шалаше совещались. При тусклом свете карманных фонариков вокруг сильно потертой на сгибах карты, развернутой на шинели, сгрудились командиры и комиссары. Было принято решение: все тяжелое имущество закопать и прорываться из окружения отдельными группами. Местом сбора групп после выхода из окружения утвердили Мотовиловский лес. Грисюк показал на карте маршрут каждой группы и назначил время прорыва.
— Все ясно? — спросил он.
— Все! — откликнулись участники совещания. И как бы в подтверждение того, что действительно все ясно, дружно задымили свежим крепким самосадом.
— А теперь еще одно, и не менее важное, — предупредил Грисюк.
Речь зашла о раненых, отправленных в села. К ним нужно было немедленно направить врача. Врачей в отряде было много. И Грисюк нарочно сказал об этом на совещании, чтобы подобрать кандидатуру такого врача, который бы сумел и помочь тяжелораненым, и в сложных условиях подполья, в случае обнаружения врагом лазаретов, был способен сохранить в тайне место передислокации отряда.
— Разрешите этот вопрос продумать, — вдруг поднялся профессор. — Я думаю, что мы с Антоном Степановичем сами подберем нужного человека.
Грисюк не без удивления посмотрел на профессора, но возражать не стал. «Пусть так и будет, — решил он. — Петру Михайловичу виднее, это по его части…»
Перед тем как закрыть совещание, Грисюк еще раз напомнил командирам, кто когда выступает из лесу, кто за кем продвигается, кто кого поддерживает на случай внезапной стычки с врагом, и обратился к профессору:
— А вы, Петр Михайлович, пойдете со мной.
Решение Грисюка о месте профессора в походе вызвало общее оживление. Было видно, что командиров групп этот вопрос также волновал.
— Разрешите, товарищ командир, — вскочил Бовкало. — Разрешите мне взять Петра Михайловича. В моей группе для него на все сто неприкосновенность обеспечена. А ежели что, то за моими конями немцы и на самолете не угонятся!..
— Ни в коем случае, — горячо возразил Васько Чубатый — командир группы автоматчиков. — Кто-кто, а конники никогда без потерь не выходят из боя. Безопаснее всего товарищу доктору идти на прорыв с нами, автоматчиками. А какие у меня хлопцы, какая сила огня, — сами знаете!
— Мой возражал! Совсем возражал! — вспыхнул Саид. — Разрешите, товарищ командир, мой слово слушать.
Грисюк уже поднял было руку, чтобы прекратить эти ненужные споры, но выражение лица у Саида было таким настойчивым и в то же время умоляющим, что Грисюк не мог отказать ему.
— Только коротко, — предупредил он.
— Я короткий, товарищ командир. Очень короткий скажу. Мой атец и мой мать имели двадцать два сына и адин сестра мой. Мой атец и мой мать очень любил детей. Но все они памирали. Паживот, паживот и памирал. Атец мой и мать очень гаревали. Атцу говорили: «Ты бога не нашел, Расул. Ищи бога, он сохранит твой дети». Атец малился. Он звал аллаха, прасил Магамета — ни памагал: Атец искал новый бог. Он абратился к Христосу, малился его матери, малился атцу его; пазнакомился со всеми его министрами — Иван, Матвей, Лука, всем толстый свеча ставил — ни памагал. Он малился всем богам вместе — и мулла звал, и поп звал — тоже ни памагал. Так все двадцать адин сын и адин сестра памирал. И никто не резал их, никто не стрелял их. Сам памирал. А мине, товарищ командир, немецкий мина убил. Совсем убил и кишка разворотил. Товарищи гаварили мне: «Саид, прощай!» А пришел доктор и сказал мне: «Ты будешь жить, Саид!» Он брал кинжал, кавирал мине живот, кишка кавирал, и я жить стал. Атец писал бы мне: «Саид, ты нашел свой бог. Храни его больше, чем свой жисть!» Гавари теперь, товарищ командир, в чья группа пайдет товарищ доктор?!
Если бы кто-нибудь другой на таком совещании и в такое напряженное время стал столь многословно изъясняться, его бы сразу призвали к порядку. Но все знали, что Саида ничем не остановишь, и все чувствовали, что у Саида действительно самые веские основания взять к себе профессора, хотя каждый считал, что только сам мог бы обеспечить Петру Михайловичу наибольшую безопасность.
— Я пойду с тем, — сказал профессор, — с кем командир прикажет.
— Да, да! — подхватил Грисюк.
Если бы он вник в только что произнесенное «краткое слово», он давно бы остановил Саида. Но он не слушал его: профессор задал ему загадку о неизвестной кандидатуре врача, и это почему-то беспокоило Грисюка.
— Через час выступаем. Готовьтесь! — приказал Грисюк командирам подразделений.
Расходясь по группам, командиры с улыбкой комментировали «слово» Саида, копируя: «Мой атец, мой мать…»
Когда все разошлись, Грисюк подошел к профессору и нетерпеливо спросил:
— Кого же, Петр Михайлович, вы думаете послать?
— Пойду сам.
«Я так и знал», — подумал Грисюк. Он стоял посредине палатки и долго ничего не отвечал профессору. В кожаной тужурке, по-походному перетянутый накрест ремнями, при тусклом свете карманного фонарика, он вдруг еще больше вырос и походил в эту минуту на тревожно задумавшегося богатыря. Безусловно, такое задание может выполнить не каждый. Что и говорить, задание очень сложное, с ним может справиться только такой специалист и такой человек, как Буйко, но рисковать профессором было бы легкомысленно. К тому же в селах Петра Михайловича все знают, его могут там скоро разоблачить.
— Нет, Петр Михайлович, — решительно сказал Грисюк. — Вас я туда не пущу!
— За раненых отвечаю я, — ответил профессор.
— Там теперь очень опасно. Вы и так уже пережили столько тревог и горя.
— А разве кому-нибудь другому будет легче? Нет, нет, Антон Степанович,
