Зачем божественное в Новом Завете сошло с небес? Зачем Бог через Иисуса стал нести человеческое в своем божественном? Зачем в Иисусе изменился тип духовности? Зачем в Новом Завете и затем в Европе изменилось представление о всеобщем? Откуда появился в христианстве вопрос о праве личности на интерпретацию смысла божественного и на индивидуальный поиск Бога?
Этих вопросов русская интеллигенция, погрузившаяся в мистику соборности, до сих пор не слышит. Поэтому не мог увенчаться удачей проект В. Соловьева относительно объединения православной и католической церквей. Поэтому не получили позитивного отклика в Европе ни идея всемирной церкви Н. Бердяева, ни «русская идея». И вот вместо того, чтобы осваивать новозаветность, мы предлагаем Европе и России устройство жизни по модели Церкви. Но что такое организованная (общинная, церковная, партийная) духовность в российском исполнении, мы знаем и из Ветхого Завета, и из русской религиозной философии, и из «Краткого курса истории ВКП(б)». Как знаем и о том, что путь к такой духовности/свободе лежит через грандиозную ложь, миллионы трупов и разорение России.
Время сегодня не славянофильствует. Поэтому в анализе человеческого не нужна ветхозаветная, церковная оппозиция «разум — дух», нужна новозаветно-гуманистическая оппозиция «традиция — инновация». Через нее надо искать ту меру свободы, которая спасет нас от новой лжи. Нам надо постоянно повышать свою способность и к ratio, и к духовности. Опираясь на принцип личности как на новое основание своей культуры, надо бросить вызов себе соборно-авторитарному, себе церковно-духовному. Надо начинать осваивать социальный смысл «я» и для повседневности, и по отношению к вечности и в нем искать свое бессмертие. В этом поиске — значение Иисуса для России.
Спасаться вместе? Конечно, молиться о спасении могут все. Но произнести Иисусово «я победил мир!», пушкинское «я памятник воздвиг себе нерукотворный» или тургеневское «хочу истины, а не спасения!» дано не каждому. Иисус противостоял миру один. Проповедовал один. Молился в Гефсиманском саду один. Шел на Голгофу один. И на кресте висел один…
Вот из этого спасающего одиночества и рождается сегодня новый мир.
Игорь Клямкин:
«Пора бы уже, по-моему, завершить историю бесконечной провинциальной критики формальной законности и интеллектуального наследия европейского Просвещения с точки зрения морали и духовности»
Спасибо, Алексей Платонович. Мне кажется важным, что вы представили нам свое мнение об особенностях русского религиозного сознания, о его инерционной ветхозаветности. Это важно, потому что «русская идея» в докладе Вадима Михайловича представлена именно как религиозная. Надеюсь, он не оставит ваши соображения без внимания.
Свое же выступление я хочу начать с напоминания о том, о чем говорил, открывая сегодняшнюю дискуссию. Я имею в виду место доклада Межуева в общей тематике нашего семинара. Семинар этот ориентирован, во-первых, на анализ современной культуры. Культура включает в себя и интеллектуальную составляющую, т. е. определенные интеллектуальные традиции, об одной из которых написал докладчик. Во-вторых, семинар ориентирован на исследование кризиса культуры и его природы, от которого интеллектуальные традиции тоже не застрахованы. Об этом мы, к сожалению, сегодня почти не говорили, и я бы попросил Вадима Михайловича, когда он будет завершать дискуссию, ответить на вопрос: традиция русской религиозной философии, актуализируемая в докладе, — она тоже переживает кризис или он обошел ее стороной?
Михаил Афанасьев: Эта традиция умерла.
Игорь Клямкин: Если она умерла, то зачем же мы — я имею в виду Вадима Михайловича — ее реанимируем?
Вадим Межуев: О какой смерти и какой реанимации может идти речь, если все вокруг только и говорят о национальной идее, понимая под ней все, что угодно? По степени распространенности в общественном сознании она давно уже превзошла и социалистическую, и либеральную идеи. Точнее — просто вытеснила их. Но раз так, то как раз и важно понять, в чем состоял изначальный смысл «русской идеи». А меня в ответ спрашивают, зачем нам все это нужно…
Игорь Клямкин:
Если «русская идея» толкуется искаженно и именно в таком искаженном виде находит у многих отклик, то что это значит? Не значит ли это, что ее националистическая версия, восходящая к Данилевскому и другим мыслителям второй половины XIX века и докладчиком отвергаемая, сегодня переживает возрождение, а версия изначальная, отстаиваемая только Вадимом Михайловичем, пребывает в кризисном состоянии?
Понимаю, что в ответ он мне может еще раз напомнить, что и другие идеи — та же либерально-западническая — переживают в России (и не только в России) глубокий кризис. Но если так, то нам предстоит задуматься о том, какие идеи и интеллектуальные традиции желательно из кризиса выводить, а также о том, какие из этого кризиса вывести можно, а какие нельзя. Полагаю, что критерий отбора здесь может быть только один — соответствие интеллектуальных традиций стоящим перед страной историческим задачам.
Насколько могу судить, все присутствующие, включая Вадима Михайловича, согласны с тем, что приоритетной задачей для России сегодня является утверждение в ней правового государства. Но «русская идея» ни в ее изначальном, ни в искаженном виде этого не предполагала, о чем говорится и в обсуждаемом докладе. Мысль о государстве, выстроенном на фундаменте права и законности, восходит, как известно, к тем мыслителям европейского Просвещения, к наследию которых творцы «русской идеи» находились в оппозиции. Но они при этом были и в оппозиции к той просветительской интеллектуальной традиции, которая, под влиянием европейской мысли, зародилась во второй половине XVIII века в России и развивалась в ней до подавления выступления декабристов. А потом она надолго оборвалась, возродившись лишь в конце XIX столетия.
Что отсюда следует? Отсюда следует, что традицию, соответствующую задаче утверждения в стране правового типа государственности, в наследии ранних славянофилов искать бесполезно. Но ее бесполезно искать и в наследии их современников, которых принято называть западниками. Потому что и в глазах западников, вроде Белинского или Герцена, идея права не выглядела значимой, будучи вытесненной из их сознания соображениями морального и социального толка. Об этом упомянул, отвечая на вопросы, и Вадим Михайлович, причем упомянул с сожалением, к которому я охотно присоединяюсь.
На предыдущих семинарах я уже говорил о том, что Россия нуждается сегодня в собственном просветительском проекте, ключевым словом в котором должно быть «право». Соответственно этому и следовало бы, по-моему, подходить к оценке отечественного интеллектуального наследия. Актуализировать в нем предстоит прежде всего то, что соотносится со стоящей перед страной главной задачей. И если это до сих пор не сделано, то это свидетельствует о том, сколь легкомысленно относимся мы к вопросам, касающимся права. Думаю, что не только примером, но и укором нам может служить книга поляка Анжея Валицкого о русской правовой философии конца XIX — начала ХХ века, перевод которой «Либеральная миссия» готовит к печати.
В данной связи не могу не коснуться и вопроса о соотношении права и морали, тоже поднятого в докладе Межуева и тоже трактуемого им в духе ранних славянофилов и их последователей. То есть трактуемого в том смысле, что мораль первична, а право и формальная законность вторичны. В чем-то это, конечно, бесспорно: правовые принципы и нормы должны иметь моральное основание. Но у славянофилов-то речь ведь шла не об этом.
Речь шла о том, что мораль должна стать альтернативой формальной законности, превзойти ее, выступив более высоким принципом жизнеустройства. Думаю, что умонастроения такого рода могли появиться только в стране, где плохо обстояло дело не только с правом, но и с моралью. Именно в этом, по-моему, и заключается главная проблема России, об остроте которой можно составить себе представление хотя бы по русским пословицам и поговоркам: среди них нет ни одной, которая оценивала бы позитивно институты, за мораль и право ответственные, т. е. церковь и суд. Сегодня же эта проблема выглядит и просто неразрешимой.
Потому что на протяжении столетий она, хоть и не решалась, но отодвигалась с поверхности, загонялась в глубь, с одной стороны, обычным правом крестьянской общины, а с другой — милитаристским государством и его надзаконной силой, о чем я говорил на предыдущих семинарах. Но община была уничтожена советской властью, а милитаризация исторически и культурно исчерпала себя уже к середине ХХ века, после чего и началась неостановимая деградация государства и социума, форсированно превращенного перед этим из сельского в городской.
