28
был в состоянии полнейшего шока. Мы только через пару часов заметили, потому как и сами сильно растерялись, но Голгот не разжимал правый кулак, его свело как в конвульсии, до судороги. Это была единственная часть тела, которой он еще владел. Его двойной вихрь дышал внутри. Я попросила Сова попробовать разжать ему кулак, но это оказалось невозможным. При первой же попытке Голгот показал клыки — это была его первая и единственная реакция… Сов вовремя отдернул руку, пока Голгот в нее не впился.
— Мы даже не знаем, живы ли близнецы, — сменил тему Пьетро, увидев, что я переключила внимание на Голгота.
— Они живы. Я в этом уверена. И в любом случае он в таком состоянии не из-за того, что они пропали. Они бы могли биться в агонии у его ног, он бы все равно выдержал. Он достаточно прошел, чтобы и это вытерпеть. Ты же справился со смертью ястребника…
— Я справился? Ни с чем я не справился, Ороси… Я еще одной смерти не переживу. Это я тебе точно говорю. Я не смогу больше смотреть, как на моих глазах умирает человек, и ничего при этом не сделать. Я выбрал спасти свою собственную шкуру. Когда я увидел, что Стреба живьем высасывает ветер, я подумал, что это моя девятая началась. Я только поэтому выдержал, благодаря тебе. Я решил, что вот и мое испытание, смотреть, как умирает другой. Но я сам себя больше не выношу после этого…
— Не забывай, что говорила моя мама. Она в свое время вынуждена была смотреть, как Алка Сербеля, ее возлюбленного, часами разрывало на мелкие кусочки на Крафле. Годы спустя, вспоминая об этом, она говорит, что быть героем значит…
27
— Что быть героем значит принять стыд за то, что выжил. Я этого не забыл. Но видимо никакой я не герой, а просто…
— Ты был и остаешься нашим князем, Пьетро. Без тебя наша Орда никогда не стала бы такой, какой была.
— Когда я представлял себе Верхний Предел, то мечтал о том, что обрету свое истинное лицо, увижу таким, каким его выточил ветер и весь мой жизненный путь. Всмотрюсь в его черты, выражение, в настоящие складки и морщины, в красоту души, отраженную в нем, если таковая во мне еще имеется. Но теперь мне страшно… Я потерял свое обличье…
π ![]()
Ороси ничего не ответила. Меня разрывало изнутри. Видеть Голгота таким… Он никогда не сдавался. Никогда, ни разу! Ни на Лапсанском сифоне, ни перед Дубильщиком, ни на Бракауэрском столбе, ни когда пришлось закинуть Ларко на ледяной мост. Ни после своего жуткого падения с Антоновского пика. Он всегда поднимался, цеплялся, шел! А на Крафле? Как он всех нас одним рывком на полуотвесный склон потянул. Это какую смелость надо иметь! Для меня, для всех нас, Голгот… Ничто не могло его остановить. Абсолютно ничто. Кто угодно на этом свете мог рухнуть, только не он. Небеса могли скорее обрушиться и разбиться вдребезги, как кусок стекла. Но только не Голгот. Смотреть, как он валяется у нас под ногами, с опустошенным взглядом, воняющий мочой, было все равно что видеть, как погибает наша Орда. Она медленно удалялась вместе с ним и с памятью о том, кем мы когда-то были.
— Он очень похудел…
— Он уже пять дней ничего не ел. Он пищу не глотает. Сов ему насильно каждый раз в рот еду запихивает. Дичь измельченную, почти пюре считай. Он даже не выплевы-
26
вает. Оно само все изо рта вытекает. У него глотательный рефлекс вообще не срабатывает. Ужасно на это смотреть.
— Он не разговаривает? Не кричит?
— Нет, просто плачет иногда.
— Плачет?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
) ![]()
34-я Орда Встречного Ветра заканчивалась вместе с нами, в слезах и испражнениях. Быть может там, в низовье, у водопадов лагеря Бобан, еще смеялись и думали о нас Альма Капис, Аои Нан и Силамфр: может, близнецы Дубка скакали на ветровых жеребцах по бескрайним степям, на сотни километров забытья на север, а Кориолис тихонько скользила вдоль небесной глади навстречу космосу на своем канате провидения, а в клетке ее груди вместе с ней был Ларко, и может в Шисте оставалось что-то от безграничной щедрости ястребника, от его дрессировки, заключавшейся не только в приказах и наказаниях. Все может быть. Ороси говорила нам о девятой форме, но я до сих пор так и не встретил свою. Она говорила о невыносимом личном испытании, через которое каждому из нас предстоит пройти, но то с чем я уже здесь столкнулся было даже хуже: на моих глазах рушилась вся арматура неистребимой веры, мужества и любви, что звалась Ордой и во главе которой шел Трассер, или Трактор, как говорил о нем Тальвег, он был блоком из живого свинца, Голгот девятый, лучший во всем своем оглушительном роде, как и за всю историю Орд. Мне казалось, он так и унесет свой секрет в зажатом кулаке по окончании своего протеста о конце пути.
— Ты планируешь продолжать делать ему массаж?
— Я стараюсь поддерживать его связь с внешним миром.
— У меня получилось залить ему в горло немного воды, он хотя бы обезвоживаться не будет.
25
— Его вихрь начинает шевелиться, — сказала Ороси, поглаживая Голгота по руке. — Я его потихоньку притягиваю к плечу, может он разожмет кулак…
π ![]()
Два дня мы занимались исключительно им. И наконец что-то стало происходить…
— Есть, он начинает передвигаться, пальцы понемногу расходятся…
Ни у кого из нас троих не хватило смелости разжать кулак. Рука его лежала на ноге, чуть повыше колена, ладонью кверху. Мы дождались, пока все пять пальцев сами разомкнулись. Внутри ладони и правда что-то было. Скомканный комок. Кусок синей ткани. Вылинявшая под дождем и под солнцем лента. Сов бережно ее развернул. Сначала нам показалось, что на ней ничего нет. Но перевернув лоскут и вглядевшись повнимательнее, мы рассмотрели два знака, оставленные черными чернилами: «Ω 6».
— Где он это нашел?
— Где-то на обратном пути.
— Если бы шестой Голгот побывал здесь раньше нас он бы оставил флаг, сделал курган!
— Это не обязательно был шестой Голгот. Это мог быть кто угодно из 31-й Орды. Кто-то, кому удалось выжить… Я, например, тоже за собой знак «Ω 9» оставляю…
— Значит мы не первые, кто дошел до Верхнего Предела.
— Нет, не первые. У нас в руках доказательство, что не первые.
x ![]()
На этих словах, одним несогласованным рефлексом, мы все трое обернулись к Голготу. Глаза его загорелись. Он распрямил позвоночник в вертикальную ось и тяжело втягивал носом воздух. Вдруг оба вихря наложились друг
24
на друга и из его солнечного сплетения вырвалось вибрирующее солнце. Энергетический толчок ударил меня со всей силой, я отскочила, казалось, Голгот вот-вот взорвется от гнева и ярости. Он поднялся, мы уже успели отбежать на пять метров, но его рев проникал в нас со всей яростью выталкиваемого изнутри нефеша:
— ДАЙТЕ МНЕ ЗЕМЛИ… ДАЙТЕ МНЕ ЗЕМЛИ ДЛЯ КОНТРА!
То, что я не поверила в происходящее, никакого значения не имеет. Так как это было на самом деле. Вихрь Голгота и его брата соединились. В воздушной сети, в ниспадающих лучах солнца, с траектории сошли с полдюжины хронов. Ветровая ткань разорвалась на добрую сотню метров под напором мощнейшего потока. Все это не спровоцировал никакой психрон, за это я ручаюсь как аэромастер, не было никакого другого спускового крючка, кроме эндогенного остервенения самого Голгота. Он сам вошел в девятую форму, он вызвал ее из своих же нервов, костей и мускулов, породил своим костным мозгом, магмой собственной крови, он вырвал ее с мясом из самого себя, чтобы поставить напротив, столкнуться с ней впритык. Лоб в лоб. И он пошел к обрыву. Он не примерялся и не пробовал, не проверял компактность воздуха подошвой, он знал, знал, что может, и пошел, не дрогнув, не задержавшись ни на миг там, где земная твердь обрывалась и превращалась в небо. Он сделал шаг в пустоту, это было немыслимо — безумный шаг. Линия обрыва не сдвинулась. Она ни на метр не выступила вперед к верховью, никаких чудес подобного рода не было, нет.
Ороси ничего не ответила. Меня разрывало изнутри. Видеть Голгота таким… Он никогда не сдавался. Никогда, ни разу! Ни на Лапсанском сифоне, ни перед Дубильщиком, ни на Бракауэрском столбе, ни когда пришлось закинуть Ларко на ледяной мост. Ни после своего жуткого падения с Антоновского пика. Он всегда поднимался, цеплялся, шел! А на Крафле? Как он всех нас одним рывком на полуотвесный склон потянул. Это какую смелость надо иметь! Для меня, для всех нас, Голгот… Ничто не могло его остановить. Абсолютно ничто. Кто угодно на этом свете мог рухнуть, только не он. Небеса могли скорее обрушиться и разбиться вдребезги, как кусок стекла. Но только не Голгот. Смотреть, как он валяется у нас под ногами, с опустошенным взглядом, воняющий мочой, было все равно что видеть, как погибает наша Орда. Она медленно удалялась вместе с ним и с памятью о том, кем мы когда-то были.
34-я Орда Встречного Ветра заканчивалась вместе с нами, в слезах и испражнениях. Быть может там, в низовье, у водопадов лагеря Бобан, еще смеялись и думали о нас Альма Капис, Аои Нан и Силамфр: может, близнецы Дубка скакали на ветровых жеребцах по бескрайним степям, на сотни километров забытья на север, а Кориолис тихонько скользила вдоль небесной глади навстречу космосу на своем канате провидения, а в клетке ее груди вместе с ней был Ларко, и может в Шисте оставалось что-то от безграничной щедрости ястребника, от его дрессировки, заключавшейся не только в приказах и наказаниях. Все может быть. Ороси говорила нам о девятой форме, но я до сих пор так и не встретил свою. Она говорила о невыносимом личном испытании, через которое каждому из нас предстоит пройти, но то с чем я уже здесь столкнулся было даже хуже: на моих глазах рушилась вся арматура неистребимой веры, мужества и любви, что звалась Ордой и во главе которой шел Трассер, или Трактор, как говорил о нем Тальвег, он был блоком из живого свинца, Голгот девятый, лучший во всем своем оглушительном роде, как и за всю историю Орд. Мне казалось, он так и унесет свой секрет в зажатом кулаке по окончании своего протеста о конце пути.
На этих словах, одним несогласованным рефлексом, мы все трое обернулись к Голготу. Глаза его загорелись. Он распрямил позвоночник в вертикальную ось и тяжело втягивал носом воздух. Вдруг оба вихря наложились друг