кто-то протестует, а кто-то откровенно смеётся над бедным парнем. И только Слава делает неуклюжий шаг назад, разворачивается на пятках. Я, стоящая чуть позади, оказываюсь преграждающей её путь.
— Кирилл так говорил, — произносит она грустно.
Шиго вопросительно косится на меня в ожидании пояснений. Видать, и Слава это замечает, потому что сразу говорит:
— Мой лучший друг умер, и я по нему скучаю.
— О, — протягивает Шиго. — Сочувствую.
— Это нормально, — уверяю. — Грустить по Кириллу.
— Знаю, просто… думала, что уже не будет так больно.
Я вспоминаю сегодняшний разговор с папой. Похоже, не всем нашим ожиданиям суждено было сбыться.
— Мы прикроем тебя перед остальными, если ты хочешь уйти и побыть одной, — заверяю Славу.
Но та отрицательно качает головой.
— Нет. После всего произошедшего, если я что-то и поняла, так это то, что никто не должен справляться со своими трудностями один.
— Слава права, — соглашается Шиго. Но смотрит на меня, будто знает больше, чем я говорю. И чуть крепче сжимает мою ладонь. — Для этого и нужна семья.
Раздаётся самый громкий взрыв. Мы все переводим взгляд на небо, освещаемое дождём из падающих в разные стороны жёлтых, красных и оранжевых звёзд. Я щурюсь от ослепляющих искр, вжимаю голову в плечи из-за пробирающего до костей холода.
Это не кончится хорошо. Завтра утром я наверняка проснусь простуженной.
Но по крайней мере я точно знаю, что в этом городе обязательно найдётся тот, кто принесёт мне в постель горячий чай с лимоном и скажет, что я хорошо выгляжу, даже если из-за высокой температуры мне придётся три дня не мыться.
Ведь, как сказала Шиго, для этого и нужна семья.
Глава 6. Слава
Мне просто повезло, что смерть Кирилла выпала именно на тот период для стражей, когда были дела гораздо важнее, чем размышление о морали, законах и о том, что хоронить первостепенного врага человека в этом времени рядом с его возможными жертвами — как минимум неправильно. И пока стражей кремировали без последующей отправки их праха в силовое поле, временно пряча урны в склепе, мне удалось выбить для Кирилла место под землёй: крошечный кусочек на окраине кладбища, со стороны которого прилегающая к нему церковь видна небольшим холмиком на горизонте.
Никаких надгробий, никаких крестов — условие этой самой церкви, отказавшейся отпевать Кирилла, причисляя его к тем, кто этого не достоин. Не то, чтобы это было важно для меня как для человека, и вовсе далёкого от религии, но мне так хотелось сделать что-то особенное для Кирилла, пусть и посмертно, что в итоге Дмитрию, после всех моих стенаний, всё-таки удалось уговорить батюшку на небольшую металлическую табличку.
«От любящих друзей, — гласит она. — Мы никогда тебя не забудем».
Я хотела прийти сюда одна, но не хватило духу. Поэтому Даня стоит со мной рядом. До этого он отлучался к могиле их тёти, позволяя мне немного побыть наедине с Кириллом, а сейчас вернулся и топчется по правую руку. Молчит. Только шарф иногда поправляет, натягивая его край выше на кончик носа.
— Призму починили, а вместе с ней восстановили и силовое поле, — бубнит Даня в ткань шарфа. — Сегодня всех умерших стражей наконец сделают Спящими.
— И дядю Валю?
— Ага.
Я перехватываю трость левой рукой, правой беру за руку Даню. Она у него в шерстяной варежке, а моя — голая. Поэтому кожу на пальцах так неприятно колет.
— Как это проходит?
— Обычно те, кто хотят проститься с умершими, вместе с кем-то из Совета поднимаются на крышу штаба, где проводится ритуал присоединения праха к силовому полю. Но умерших в этот раз столько, что, боюсь, всей крыши не хватит, чтобы собрать всех горюющих. Поэтому дядя Дима предложил распределить прощания в течение дня.
— Во сколько наше?
— В шесть.
— Хорошо.
Мои пальцы крючками цепляются за шерстяную ткань. В ответ в ладони Дани ни одна мышца не дёргается.
— Знаешь, что самое обидное? — начинает он с надрывом, и я мысленно готовлюсь поддержать его, какими бы гневными, абсурдными или странными не показались мне его слова. — Папа оставил Ване подарок. Часы, о которых он так мечтал. А я… мне — ничего. Совсем. Они с мамой в голос, перебивая друг друга, всю мою жизнь твердили мне, что я — его копия. Папин сын. Удивительное сходство во всём, начиная от привычки кусать щёки с внутренней стороны и до фанатичной любви к крыжовнику. — Даня улыбается. Даже сбоку вижу — нехорошая улыбка. — Папин сын, — повторяет он ядовито. — А толку? Несправедливо…
Поворачивается на меня, чуть опуская подбородок. Смотрит из-под опущенных ресниц. Ждёт, что я скажу. Давала себе обещание согласиться, а сейчас не понимаю, с чем именно. Как кота в мешке покупать.
— Я знаю, что ты чувствуешь, — честно признаюсь я. «Папина дочка» — это звенит в голове голосами десятков. — Знаю, каково это, когда родители не оправдывают твоих ожиданий. Но дядя Валя не был плохим примером отцовства. Возможно, неидеальным — тут тебе виднее, — но точно не плохим. Поверь мне. Я жила в мире, где Дмитрий бросил маму и меня. Мама взяла тебя к нам в семью, и тогда всё стало ещё сложнее. — Ловлю Данин вопросительный взгляд и уточняю: — Мать-одиночка с двумя детьми — так обычно не начинаются истории со счастливым концом.
— Наверное, идеальных родителей не бывает, — протягивает Даня медленно, будто с каждым словом он всё отчётливее начинает это понимать.
— Они и не обязаны быть таковыми в наших глазах. Пусть только любят. Дядя Валя ведь любил тебя?
— Угу.
— Ну вот. Считай, это его лучшее тебе наследие. Плюс, Филонов, — я, не переставая держать Даню за руку, легко налегаю на него боком, — можешь надо мной смеяться, но если у кого-то и есть сердце ещё более доброе, чем было у твоего отца, то это — твоё сердце.
Даня поджимает губы, но не в попытке скрыть смех и не потому, что ему нечем мне парировать. Скорее, наоборот. Наверняка слов столько, что трудно сложить в предложения.
— Я сказал всем, чтобы они перестали глазеть на твою трость и задавать кретинские вопросы, — вдруг произносит он. — Я не хвастаюсь, говорю, чтоб ты знала, кого, если что, обвинять во вмешательстве в твою жизнь. Но не я один виновен: ещё там был Андрей, и он сказал, что мозги каждого, кто вздумает мне перечить, в салат покрошит и съесть заставит.
— Что бы я без вас делала! — говорю, качая головой.
На самом деле, мне это не в радость. Конечно, хорошо, что никто
