Ведь этот путь уже испытанный; его плодотворность уже доказана. Не этим ли путем мы уже пришли однажды к «победе» 27 марта? Не этими ли методами, утопив народное движение в закулисных сделках, мы уже раз расстроили, размягчили, рассосали всенародный натиск на империалистскую буржуазию?..
Правда, сейчас народ единодушен в своей борьбе и в своем гневе; сейчас его натиск несравненно сильнее, его рука уже занесена для богатырского удара. Но зато ведь гораздо сплоченнее и послушнее стало большинство ныне всемогущего Совета; несравненно лучше «самоопределились» мелкобуржуазные группы, и несравненно глубже стала трещина внутри советской демократии. Затянуть, замазать и изжить конфликт путем махинаций и комбинаций; свести дело о предательстве революции к ошибкам в выражениях, к толкованию слов; попытаться выдать дипломатические объяснения за реальные уступки; попытаться ликвидировать кризис, признав объяснения удовлетворительными, – такова была линия большинства. Это был отличный ход, испытанный не только у нас, но и во всех революциях всеми либеральными и мещанскими группами. Другого пути во всяком случае не было. По крайней мере, в течение суток его не могли придумать лидеры советского большинства.
Собственно, исход всей кампании уже был в огромной степени предрешен этим вотумом Исполнительного Комитета об «обмене мнений» с правительством. И уже не было большого энтузиазма среди народной бури, изумительной по силе и красоте… Но – надо было делать, что можно.
Правительство, разумеется, обнаружило полную готовность «объясниться». Часов на девять было назначено совместное заседание всего Исполнительного Комитета с советом министров и с членами думского комитета (это учреждение все еще существовало – в качестве организационного внепартийного центра для всех цензовиков). Фракции и течения должны были сговориться и избрать 10 ораторов, долженствующих выразить « мнение» своих групп перед лицом правительства.
Снова, как при создании «однородного бюро», вся оппозиция in corpore[76] удалилась в свою низенькую комнату наверх и устроила совместное заседание. Если Исполнительный Комитет отказался сказать правительству настоящее слово и предварительно сформулировать его, то это предстояло сделать оппозиции. Хорошо уж и то, что ей просто не зажали рот, допустили ее в хорошее общество!
Заседание левых было дружно, энергично и непродолжительно. «Платформа» оппозиции и содержание ее речей к правительству были установлены с двух слов. Помню, Каменев, лидер крупнейшей и радикальнейшей оппозиционной фракции, не проявил ни должной решительности, ни должной конкретности: его формула была, правда, радикальна, но была академична и мало действенна; смысл ее был тот, что классовое буржуазное правительство проводит свою классовую, противонародную политику, а политику народную, пролетарскую власть может проводить только тогда, когда она будет в руках другого класса.
Я лично пошел в этом заседании по противоположному пути. Я оставил в стороне общие перспективы и предлагал высказать правительству конкретное требование момента: воля народа и насущнейшая потребность всей страны заключается в решительной политике мира; правительство ведет политику захвата и затягивания войны; народ не может доверять такому правительству и лишает его своей поддержки.
Таковы должны быть заявления советской левой, выражающей мнение самых широких пролетарских и солдатских масс. Если бы это заявил Исполнительный Комитет, как таковой, то это означало бы ликвидацию правительства Милюкова. В устах же оппозиционных групп это означало не больше, как облегчение их душ и «бестактное» сотрясение воздуха. Впрочем, эти заявления не могли быть безразличны для самих чутко настроенных масс.
На долю оппозиции приходилось четыре оратора из десяти. После краткого, но довольно горячего обмена мнений – их избрали и сообщили Чхеидзе их имена. Это были: Каменев, Зурабов, Красиков и я. Из ораторов же большинства я одного забыл, а помню – Чхеидзе, Церетели, Чернова, Скобелева и Рамишвили.
Вероятно, не раньше пятого часа я вырвался из Таврического дворца и бросился на Невский, в «Новую жизнь»… Огромное возбуждение было видно на всех перекрестках. Бурные митинги – за и против Милюкова – происходили в трамваях, где председателей не выбирали и говорило сразу по десять ораторов и от большинства, и от меньшинства.
По Невскому шла большая манифестация с новенькими, с иголочки, плакатами: «Полное доверие Временному правительству!», «Да здравствует Милюков!» и т. п. Но странное дело – знамена и плакаты были красные.
Толпы стояли и на тротуарах, и на мостовой. На углу Фонтанки с какого-то возвышения приличный солидный господин говорил речь о том, что Милюкова знает вся Россия и что он служит народу вот уже десятки лет…
В редакции мы объяснились так же быстро, как и в заседании советской левой. Я наскоро написал к завтрему передовицу – с решительным требованием удаления Милюкова. А затем вместе со Стекловым мы поехали на Васильевский остров, в Совет. Ближе к окраинам мы встречали манифестации уже другого рода – враждебные правительству. А перед зданием Морского корпуса стояла многотысячная толпа рабочих.
Когда мы подъехали, кто-то из толпы обратился к нам с заявлением, что рабочие ждать не хотят и не могут; они требуют немедленной отставки Милюкова; если будет затяжка, они примут свои меры; они будут ждать решения Совета и настаивают, чтобы оно немедленно было доведено до их сведения.
Поговорив с лидерами большинства, Стеклов немедленно вернулся к этой толпе. Надо думать, он говорил ей примерно то же, что говорил Совету председатель Чхеидзе, открывая заседание. Чхеидзе напомнил, что в прошлый раз в Совете стоял вопрос о «займе свободы», и его решение было поставлено в зависимость от новой декларации правительства по внешней политике. Ныне эта декларация опубликована и обсуждалась в Исполнительном Комитете.
– Там высказывалось два мнения, – говорил Чхеидзе.[77] – Одно находило, что этот документ не только затемняет, но совершенно аннулирует значение акта 27 марта. Другие говорили, что в ноте Милюкова есть положительная сторона, заключающаяся в том, что наши союзники поставлены теперь перед тем фактом, что русский народ отказался от всяких захватных целей в этой войне. Все члены Исполнительного Комитета сходились в том, что редакция ноты составлена в таких расплывчатых и туманных выражениях, которые могут дать повод думать, что все осталось по-старому…
Золотые слова!.. Я уже выражал сожаление, что, не попав в Исполнительный Комитет на обсуждение милюковской ноты, я не могу сообщить подробностей. Со слов «Рабочей газеты» я отметил, что «различные течения» были солидарны в своем отрицательном отношении к этому акту правительства. Но для меня было несомненно, что отчет не полон и не точен. Теперь Чхеидзе официально дополняет и вносит корректив: были в Исполнительном Комитете и такие, которые видели в ноте положительные стороны и только опасались, как бы другие не подумали, что их там нет…
Дабы окончательно устранить сомнения в том, что все действительно осталось по-старому, как было при царе, и что лицемерный акт 27 марта ныне аннулирован, Чхеидзе так продолжал свою речь:
– Правительство должно сделать дальнейший (?) шаг и заявить совершенно определенно, что оно, как и весь народ, отказывается от политики аннексий и контрибуций.
А затем президент Совета излагает последнюю стадию дела и заключает речь так:
– Правительство, осведомившись о настроении в массах, созданном его дипломатической нотой, считает свое положение очень серьезным и предлагает Исполнительному Комитету явиться на заседание Временного правительства для совещания. Исполнительный Комитет, в полной мере сознавая ответственность, решил принять это предложение Временного правительства и отправиться сегодня вечером в Мариинский дворец, а Совету предлагает выждать результатов этого совместного заседания. Исполнительный Комитет предлагает членам Совета явиться завтра в 6 часов вечера на второе экстренное заседание, на котором будет вынесено окончательное решение о создавшемся положении.
Председатель Совета констатирует, что не Исполнительный Комитет, а правительство предложило совместное заседание. Я имею на этот счет иные представления и уже истолковал созыв этого заседания как очень ловкий политический ход нашей «группы президиума». Но, может быть, я забыл истину или не знал ее. Я преклоняюсь перед официальным свидетельством Чхеидзе: стало быть, не советские оппортунисты догадались таким путем ликвидировать конфликт и утопить дело в словах, а само правительство, находясь в «серьезном положении», искало защиты от народа у советских соглашательских вождей и толкнуло беспомощное советское большинство на его собственную линию. Пусть так…
