коллекционеру живописи.
Всё это рассказано к тому, что Пелевин в своих последних романах даст большую фору несчастным малотиражным фантастам в смысле беспощадной толерантности, в том числе в общественно-сексуальной сфере. Там и электронные манекены для любовных утех, и строгая толерантная цензура, — я уж не буду пересказывать подробностей. А благородная общественность по-прежнему остаётся всё тем же полым предметом, который и описывает Пелевин.
В-третьих, честному обывателю предлагается порассуждать о том самом философском вопросе, а, может, даже о двух. Поскольку все, кто хотел, прочитали этот роман, уместно будет сказать о сюжете. Ведь о чём идёт речь: полицейская программа общается с преступным искусствоведом, попадается на крючок и уничтожается внутри суперкомпьютера. Потом оказывается, что всё это дело другой программы, которая мстит преступному искусствоведу, а робот-полицейский, чудом восстановивший искусственный интеллект задёргивает занавес на кладбище домашних игрушек (буквально). Это чрезвычайно интересная тема о соотношении материального мира вокруг нас и нашего сознания; о том, что раньше, в зоне вульгарного марксизма, мы с лёгкостью оперировали результатами чужих споров. Теперь материалисты оказались в меньшинстве, а земля — плоской. Бытовые представления об объектах напрямую столкнулись с новыми технологиями. Вернее, в тот момент, когда эти технологии пролезли в быт, то оказалось, что мир честного обывателя не готов к работе с новыми объектами — с тем, что понятия «копии» и «оригинала» теперь другие, что иногда принципиально неизвестно, где находится что-то (например, программа), и нет физических границ у каких-то объектов, которые прямо влияют на нашу жизнь. Честному обывателю проще схватиться за упрощённую мистическую конструкцию, как за спасательный круг в море неопределённости. И проч., и проч.
Но, есть ещё в-четвёртых.
III
Наконец, это песнь о ней. В смысле о той части человеческого тела, которая находится ниже спины, и про которую пели детские песню «жопа есть, а слова нет». Тут чрезвычайно высокая плотность рассуждений о жопе (это слово, кажется, не попало в список нормативно-запрещённых в публичном пространстве слов, но я его пишу без особой охоты — давно отмечено, что нет ничего смешнее этого слова, набранного типографским шрифтом, или просто красиво набранного — а это мешает меланхолическому разговору, внося в него ненужную живость). Избыточные шутки о ней, этой онтологической детали, том, что жеманные люди называют «анальной фиксацией» — несколько утомительны. Честный обыватель начинает роптать, но ему нужно успокоиться — тут у писателя такой художественный приём. Все употребляют это слово как артикль (наряду с другими артиклями русского непечатного языка), надо простить это и писателю, потому что снижение — один из главных его приёмов (некоторые говорят, что единственный — но это не так).
Пелевин очень давно строит повествование на парадоксе и на буквализации метафоры. Если существуют «оборотни в погонах» — так вот это будут волки и лисы, превращающиеся в людей. Если существует культ мёртвых героев, то в пехотном училище имени Матросова будут учить бросаться на пулемёты, а в лётном имени Маресьева — ампутировать ноги курсантам. Если есть тема высокого переживания от искусства, то она заменяется картельным сговором, который определяет, что считать искусством. Ну и если есть выражение «написанное жопой» (наверное, есть), то Пелевин так это выносит на блюде читателю.
Одним словом, эта книга — совершенный повод.
Не для восторгов, а для плодотворного, чуть ироничного размышления.
А что, у нас были какие-то другие идеи?
13.10.2017
Одёжка (о профессиональной одежде писателя)
Ветерок, надев крылатку…
Илья Резник, «Звёздное лето».
Под телогрейкой у меня было только казенное нательное белье — гимнастерку выдавали года два назад, и она давно истлела.
Варлам Шаламов, «На представку».
Был какой-то период, когда писатели стали настоящими законодателями моды.
Нет, не совсем высокой моды, а именно ввели за руку (за рукав) в культуру какой-то стиль. То есть некоторое время они были властителями дум не только прямым книжным способом, с помощью печатного слова, но и всем своим видом. То есть поэт был как бы шоуменом, выходил на прогулку, как на подиум, и по «чайльд-гарольдовскому плащу», можно было понять, что на дворе — время романтизма.
Как одет писатель — таково и его послание народу.
Причём этот вид был продолжением их внутренней идеи.
Человечество по достоинству славило Льва Толстого, но удивительным образом дало его имя одежде, которую писатель никогда не носил.
Долгое время русская литература замещала нам учебники философии, истории, ещё десятка разных общественных дисциплин. И даже стиля. Оттого все знают, что у русских писателей есть какая-то запоминающаяся одежда, нарисуй её — и писателя дальше рисовать не надо.
К примеру, крылатка и цилиндр (Что такое «крылатка» никто не помнит, рисуют чёрный плащ с особого типа воротником. Впрочем, тут уместно обратиться к справочникам, которые нам сообщают, что крылатка «бытовое название „николаевской шинели“, а также введённого в 1901 году плаща-накидки морских офицеров; из черной прорезиненой ткани, с широким отложным воротником и капюшоном, застегивавшимся у горла на крючок, а на груди — с помощью цепочки, цеплявшейся за бляшки в виде львиных морд»[419]. «Николаевская шинель», в свою очередь, была офицерской шинелью «с длинным стоячим и длинным висячим воротниками; могла носиться внакидку или в рукава. Хотя такие шинели были введены в 1801 году, в 1841-м висячий воротник был удлинён и получил вид пелерины. „Николаевская шинель“ носилась не только офицерами, но и вообще всеми государственными служащими и дворянством»[420].
Человек в мундире со шнурами сразу выходит Лермонтовым.
Маяковский требует цвета — и жёлтая кофта, принадлежавшая на самом деле Чуковскому, замещает всё остальное.
Все придумали себе стиль — он не всегда совпадал с реальностью, но человеческая память безжалостна. Внутри неё Есенин лишён цилиндра, а Горький — тюбетейки. Он вечно в плаще и шляпе.
Толстовский стиль был самым знаменитым — в белой рубахе и для пущей фантастичности — босиком.
Однако в молодости будущий писатель был чрезвычайным модником, и, более того — человеком строго стиля. Есть такая история казанских времён: молодой писатель Толстой увидел некоего господина без перчаток. Николай Николаевич, его старший брат, даже сделал ему замечание — так скривился молодой Толстой. Много лет спустя, князь Голицын (в изложении краеведа и мемуариста Мошина) рассказывал, что, когда создавался роман «Война и мир», граф «никакими странностями своего костюма не отличался; одевался он изысканно, изящно, хотя и несколько небрежно, что называется, никогда не был прилизан. В манере
