class="a">*
И стоит и спит…
Тихо ветхая калитка
За плетнем скрипит.
Кто-то крадется сторонкой,
Санки пробегут…
И вопрос раздастся звонкой:
— Как тебя зовут?
Один из петербургских мечтателей уверял меня, что тихая грация этого стихотворения недоступна для коренного петербургского поэта* и что будто бы в Петербурге оно должно непременно перефразироваться в такие стихи:
Переулок, где Фонтанка*
Мерзлая стоит…
Против лавочки шарманка
Жалобно хрипит.
Кто-то крадется за будкой;
Фонари горят…
И вопрос раздастся чуткой:
Кто идет? — Солдат!
Это стихотворение сентиментального мечтателя. А вот стихотворение другого мечтателя, мечтателя-прогрессиста, мечтателя-деятеля, или деятельного мечтателя:
Прогресс и ум во всем в нас видны*
Все наши страсти холодны,
Мы в увлечениях солидны,
Мы в наслаждениях скромны.
За ближних мы стоим горою,
Но, чтя Вольтера и Руссо,
Мы кушать устрицы порою
Не забываем у Дюссо*.
Доходных мест, больших протекций
В душе не смея разлюбить,
На чтении публичных лекций
Талант мы рады поощрить;*
На пикнике, в разгаре спора,
Полиберальничать слегка,
И, быв в восторге от Сюзора,
К нему заехать с пикника.
Нас занимают виг и тори,
Рим и парламента азарт;*
Мы дружно хлопаем Ристори
В «Медее», «Камме» и «Стюарт».
Нас равномерно занимает:
Как изменил свой план Кавур
И что Каткову отвечает
В «Ведомостях Московских» Тур,*
Что сталось с Ицкой, нашим Крезом,*
Что говорил с трибуны — бов,
И как с привозным ut'diez-ом
В последний раз пропел Кравцов*
Средь благородного собранья,
Меж танцев — толк у нас один,
Что стоит гласного изгнанья
Из всех журналов Беллюстин*
Мы признаем, что развращает
Людей невежество и тьма,
Из нас никто уж не читает
Ни Кушнерева, ни Дюма.*
Служа для высших в жизни целей,
Мы все тайком со всех сторон
Содержим в роскоши камелий
И разоряем наших жен;
Проводники идей известных,
Мы о гуманности кричим,
И щедро в пользу школ воскресных
Поем и пляшем и едим.
Мы строим планы и гримасы,
Мы строим куры и дома —
И всё в пределах новой расы,
Прогресса, такта и ума.
Но бог с ними, с мечтателями! Ристори… Но все-таки прежде Ристори надо бы упомянуть о памятнике, который будет наконец воздвигнут Пушкину в саду бывшего Александровского лицея;* все-таки надо бы сказать хоть о книгопродавческой теперешней деятельности, хоть о воскресных школах, которые размножаются с такой быстротою;* хоть об изданиях, предпринимаемых собственно для народного чтения*. Наконец, надо бы достать, хоть из-под земли, какую-нибудь особенную, интереснейшую новость, еще неизвестную или малоизвестную другим фельетонистам, чтоб пощеголять перед ними; но… но я всё это оставляю до другого раза! О памятнике я скажу подробнее, когда его воздвигнут; о книгопродавческой деятельности скажу в своем месте. О воскресных школах мы намерены поместить особенную статью; об изданиях, предпринимаемых для народного чтения, — тоже. Что же касается до новости, никому не известной, то я непременно обещаюсь ее добыть для следующего фельетона, если только меня не предупредят. Остается теперь только одна Ристори…
Но, господа, мне кажется, что вы уже столько прочли о Ристори, столько слышали о Ристори, что вам наконец надоело читать об этом. Разумеется, не надоест смотреть на Ристори, и мы вот что думаем: мы лучше наглядимся сперва на нее, во всем ее репертуаре, во всем, что она намерена играть в Петербурге, и тогда… И тогда мы дадим вам о ней подробный и окончательный отчет. Итак, и об Ристори кончено. До свидания, господа, до следующего раза. Тогда я, может быть, еще что-нибудь увижу во сне, и тогда… Но до свиданья!
Ах, боже мой, и забыл! Ведь я хотел рассказать мой сон о грациозной бедности. Ведь я обещался рассказать этот сон в конце фельетона. Но нет! я и его оставлю до будущего раза. Уж лучше всё вместе. Каков рассказ будет — не знаю, но история, уверяю вас, интересная.
Примечания
В настоящий том вошли повесть «Село Степанчиково и его обитатели», «Записки из Мертвого дома» и фельетон «Петербургские сновидения в стихах и в прозе», написанные и опубликованные Достоевским в 1859–1862 гг. Это было время возвращения писателя в литературу после вынужденного десятилетнего (с 1849 г.) перерыва, время выработки его новых творческих позиций.[26] На каторге Достоевский, лишенный возможности писать, не переставал внутренне готовиться к дальнейшему творчеству. Он писал А. Н. Майкову: «Я создал там <в Омске. — Ред.> в голове большую окончательную мою повесть. Я боялся, чтобы 1-я любовь к моему созданию не простыла, когда минут годы и когда настал бы час исполнения <…> Но выйдя из каторги, хотя всё было готово, я не писал. Я не мог писать» (письмо от 18 янв. 1856 г.). Позднее, в 1859 г., в письме к M. M. Достоевскому Федор Михайлович, сообщая о замысле нового романа, вспоминал: «Я задумал его в каторге, лежа на нарах, в тяжелую минуту грусти и саморазложения» (письмо от 9 окт. 1859 г.). Существует несколько свидетельств о том, что Достоевский вел какие-то записи, находясь в тюремном госпитале.[27] По всей вероятности, это была первая из дошедших до нас записных книжек писателя, так называемая «Сибирская тетрадь».[28] Л. П. Гроссман безоговорочно называет «Сибирскую тетрадь» «единственным памятником литературной работы Достоевского в Омске».[29] Пословицы, поговорки, присловья, отрывки тюремных легенд, народных песен, обрывки разговоров, точно зафиксированные здесь писателем, доносят до нас многоголосье окружения Достоевского, волнуют живой непосредственностью.
Подлинность фольклорного материала «Сибирской тетради» подтверждается наличием буквальных совпадений и близких вариантов в известных фольклорных сборниках.[30] Впоследствии записи «Сибирской тетради» стали для Достоевского своеобразным конспектом, где за отдельными фразами скрывались жизненные ситуации, характеры, рассказы каторжников. Писатель широко пользовался своей «тетрадкой каторжной» (так названа она в его записной тетради 1873–1874 гг.). Достоевский обращался к цитированию
