Толпа молчала. Похоже было на то. Попы читали волю, но попов в Приднепровье, которое вера (то одна, то другая) била и трясла столько столетий, никогда не любили.
— Сховали, — сказал Брона. — И не пощупать ли нам церкви?
Решили — щупать.
Ближе всего была горипятическая молельня. Люди пошли туда и дорогой подняли еще деревню Крутое. Видя, как много мужиков идет, люд поднимался легко.
Потом присоединились крестьяне двух ходанских деревень. Эти пришли с мялами, топорами и косами.
Обрастая, как снежный ком, толпа двигалась к Горипятичам. Дорогой жгли панские надворные постройки. В багровом зареве, увеличенные им, двигались сквозь ночь люди, и страшно, остро блестели над их головами отполированные ежедневной работой вилы и коричневые бичи на ореховых цепильнах.
Уже несколько сотен ног топтали подмерзший за ночь снег. Шли плетеные кожаные поршни, войлочные сапоги, лапти. Глядя на их следы, посуровевший после убийства Таркайлы Кондрат Когут шутил:
— Ай да лаптежники! Ай, мужики, ай, головы!
Хохот катился над головами тех, кто был поближе. Ржал, как конь, Брона, окруженный подростками. У хлопцев были в руках топоры на длинных древках, и уже по одному этому можно было узнать — с Вязыничей. Только у вязынических, врожденных лесорубов, топоры были на таких топорищах.
Корчак шел впереди своих, как на праздник, пьяный от мысли, что вот, наконец, настало время. Он не знал, что весь этот замысел с самого начала осужден на провал, что большинство думает о только что полученной, пусть даже куцей, свободе, что никто, кроме его хлопцев, не накопил злости, что люди шли как на веселое гулянье и могли разойтись при первом же препятствии.
Не знал, что час этих людей еще не настал, что он придет даже не через год, а значительно позднее, но когда придет, пожар будет пылать ярко.
Не знал Корчак, что и Когуты поддерживали его не от всего сердца. Пошел Кондрат, единственный, кто знал правду о смерти Стафана и кого давил гнев. Андрей же двинул за ним, чтоб не оставить брата одного. Но он уже раза два сдерживал Кондрата. Пока что это не удавалось, но в третий раз могло иметь успех.
Да и что было Когутам? Они были уже вольными людьми и, как большинство таких, хотели лишь поглядеть: не задумали ли великие люди подменный манифест.
Должно было пройти много времени, Беларусь должна была изведать еще много кривды, грабежа, нищеты и унижения, чтобы породить грозу. И потому был прав Загорский, а не Корчак.
Но Корчак слишком долго ждал и слишком много страдал, чтоб отказаться от «похода на Горипятичи» (как это потом назвали), выходки героической, но бессмысленной и потому трагической. И он шел так, словно его ждало там главное дело жизни.
В корчме, где сидельцем был старый Ушер, разбили двери сарая и выкатили на снег две бочки со смолой. Все, кто хотел, делали себе факелы. Водки и другого имущества не тронули: зачем человеку потом отвечать перед хозяином? Да и шли ведь не грабить, шли «щупать» церковь, чтоб самим убедиться в низком обмане.
Толпа шла к бочкам и отходила с факелами. Словно черная река подползла к какому-то месту, здесь вспыхивала и дальше ползла уже огненная.
Подошли к Горипятичам. Село молчало. Ни огонька, ни звука. Лишь собаки лаяли во дворах. Белая, с двумя колокольнями церковь на пригорке дремала посреди мокрых, голых лип. А выше их возносился восьмисотлетний черный и кряжистый церковный дуб, ровесник первой церкви, заложенной на этом месте.
Люди удивлялись, почему село молчит. Они не знали, что, пока они шли, задерживаясь подолгу у каждой деревни, и не скрывали цели похода, эконом из Вязынич Федор Петрашкевич успел предупредить Суходол. Полковник расквартированного там Ярославского полка был болен, и на Горипятичи с двумя ротами вышел Аполлон Мусатов. Они реквизировали в одном из сел сани и прибыли на место значительно раньше мужиков.
И никто не знал также, что сюда форсированным маршем подходят еще две роты и будут не позже полудня.
Мужики валили улицей, огородами и садами. Всем хотелось быстрее достичь цели. Лилась сверкающая огненная река.
Возле церкви темнела солдатская цепь. Пологим частоколом розовели поднятые вверх багнеты, и в них отражались огни многочисленных факелов.
Толпа глухо загудела и остановилась. Люди боялись перешагнуть невидимую границу, отделявшую их от солдат в конце улочки.
Солдаты молчали. Даже у Мусатова бегали по спине неприятные мурашки — так много перед ним было людей и огней.
Рысьи глаза капитана обшарили толпу и наконец встретились вначале с ястребиными глазами Покивача, а потом с черными и дремучими глазами Корчака.
И тут Мусатов впервые почувствовал неуверенность и страх. Он не знал людей из этой белой массы, знал лишь лицо Корчака. И Мусатов подумал, что здесь, по-видимому, не просто мужики, а лесные братья, а поскольку это так, дело будет горячим. Он ошибался, но не мог знать, что ошибается.
— Разойдитесь, — сказал Мусатов.
Это было неожиданно. Но вперед вышел не Корчак, а Покивач.
— Мы не хотим крови, — сказал он.
— Чего же вы хотите?
— Мы хотим видеть настоящий манифест, схованный в церкви.
— Какой манифест?
— Настоящий… царский.
— Есть один манифест.
Покивач укоризненно покачал головой:
— Нашто брехать, пане? Служивый, а сам с этими обманщиками. Похвалит ли тебя батька император?… Пропусти нас в церковь, и мы уйдем отсюда.
Мусатов подумал, что это даст возможность выиграть время и взять зачинщиков.
— Идите, — сказал он.
Мужики начали совещаться. Наконец к церковным воротам подошел Покивач.
— Чей? — меряя его глазами, спросил Мусатов.
— Лесной.
— Стой здесь. Еще кто?
Второй из толпы вышла Марта.
— Ты чья?
— Божья.
Две тени, черная и белая, стояли отдельно от толпы и смотрели, кто выйдет еще. Кондрат попытался было сделать шаг вперед, но его вдруг сильно сжали с боков. Он покосился: тяжело сопя от бега, рядом с ним стояли отец и Юрась.
— Голова еловая, — сказал мрачно отец.
Кондрат рванулся было — сжали сильнее. Андрей вдруг начал толкать его назад, в толпу.
— Хватит, — сказал он. — Ты что, не видишь? Западня.
Строгие синие глаза Андрея встретились с его глазами.
— Идем отсюда, — сказал Андрей шепотом. — Подвести хочешь загорскую округу? Брось, брат. Не время. Погоди, выспимся мы еще на их шкуре.
Подкова покраснела на лбу Кондрата. Но родственники крепко прижали его к стене какого-то сарая.
Мусатов стоял немного выше моря огней. Его руки, уцепистые руки в веснушках, нервно ощупывали пояс. Он не чувствовал прежней уверенности. И именно для того, чтоб она вернулась, спросил:
— Еще кто?
— Я, — шагнул из толпы Брона.
Он отдал штуцер соседу и пошел, приминая поршнями снег.
— Кто такой? Откуда?
— А ты не знаешь? Напрасно. Довелось-таки тебе помучиться с нами под Глинищами.
У Мусатова передернулась щека. И этот лесной…
— Т-так, — протянул он и, поскольку уверенность не приходила, приказал: — Солдаты, берите их.
Троих людей схватили за руки.
— Это что же? — спросил Покивач. — А обещание?
— Лесным бандитам не обещают.
— Люди! — крикнул Брона. — Видите?!
— Ты что же это делаешь?! — закричал кто-то из толпы.
Мусатов поднял руку:
— Народ! Эти люди убедятся, что никакого манифеста в церкви нет, и там же будут ждать, пока придет расплата.
Кондрат Когут отбивался у стены. Его держали.
— Пустите! Видите, как они! Пустите!
Отец вдруг обхватил ремнем его заломленные назад руки, стянул их так, что у Кондрата начали наливаться кровью кисти.
— Тащите его, хлопцы, тащите отсюда!
За Кондратовыми ногами потянулись две снежные борозды.
— Советую вам разойтись. — Щетинистые бакенбарды капитана дрожали. — Сюда идут еще две роты. Пожалейте свою жизнь.
Толпа заколебалась. Корчак с отчаянием смотрел, как тех троих тянут к воротам. Деревня молчала, смотрела темными окнами. Наверно, в хатах люди не спали, но никто не вышел на улицу.
