поражения.
Когда-то Храпов с горсткой бойцов и командиров выходил из окружения за Доном — тогда пространство измерялось метрами, а время — секундами. Теперь он с целой танковой армией вступил в Германию и мерил пространство десятками километров в сутки.
Волновало, что среди танкистов Токарева был тот самый Фролов, который в сорок втором году прикрыл собой переправу через Дон. Теперь он со своими тридцатьчетверками ворвался в Альтберг!
Набежали воспоминания, обдали грустью: сколько людей пали в этой войне! Жив ли тот симпатичный парень, который за Доном спас ему жизнь? А сколько таких ребят было в Раменском! Уцелел ли кто-нибудь из них? Ведь это они и многие другие, которых уже давно нет, подготовили сегодняшний день…
«Виллис» обгонял пехоту, артиллерийские упряжки, танки и самоходки. Вся эта сила устремилась в Альтберг, в прорыв, в глубь Германии, к концу войны!
Одно тревожило Храпова — боль в груди. «Слабеет мой мотор, — с беспокойством думал он. — А до Берлина дотянуть надо…»
Альтберг! По улице, освещенной пламенем пожаров, текли войска.
Танковые орудия били уже далеко за городом.
* * *
Перебирая семейные фотографии, Лида Суслина вспоминала дни, когда в доме звучали мужские голоса и ничто не предвещало вот этой горькой тишины.
Еще она думала о том, что война скоро кончится, солдаты вернутся домой, но и эти радостные события все равно не будут властны над человеческим горем, потому что раны, нанесенные людям войной, вряд ли когда зарубцуются.
— Не надо было тебе, дочка, на фронт-то. — упрекала мать. — Училась бы в Москве и ничего этого не знала.
Может быть, мама и права. Военная служба оказалась лишь мимолетным эпизодом. Трудная осень сорок второго, Елисеевские лагеря, фронт, однополчане, Костя Настин, Ваня Якушкин — все промелькнуло перед Лидой и исчезло навсегда. А она осталась, израненная, изрезанная, одинокая.
Лида достала из ящика стола бумажный треугольник — единственное, что связывало ее с армейским прошлым, — помедлила: стоило ли опять тревожить себя?
Письмо принесли пасмурным ноябрьским днем. Каждая строчка — как нож.
«Сестренка!
Все мы по одной доске ходим, а она тонкая, липовая. Чуть оступился и — там, готов. Мой друг Ваня Якушкин убит еще в марте. Не хотел я тебе до срока об этом говорить, а теперь можно. Мы болото брали, там он и лег. Он был хороший парень, из настоящих. Вот и все. Помнишь, как мы пили в блиндаже водку — в день твоего рождения?
Целую твои руки. Живи, все равно живи.
Иванов».
Ниже следовала приписка другим почерком:
«Старший лейтенант Иванов убит сегодня в бою за польский хутор. Это письмо он передал мне перед смертью, просил отослать тебе. А Якушкина я не застал.
Старшина Брыль».
Когда до Лиды дошел трагический смысл письма, она закричала от боли. Что же это такое? Для чего? Почему ей так не везет? Но письмо принесло ей не только боль — оно и укрепляло ее ослабевшие силы: в каждой строчке звучало мужество, так необходимое ей теперь. Какие это были люди! Одного Лида полюбила сама, а другой полюбил ее, никому не признавшись в своем чувстве. Лишь она знала.
Потянулись совсем безнадежные дни. Только Лагины и тетя Даша спасали ее от отчаяния. Письма однополчанам оставались без ответа: знакомых в полку уже не было. Не откликнулся и старшина Брыль — и его, по-видимому, не было.
Лида перечитала письмо — опять тоскливо заныло в груди.
— Мама, схожу к Лагиным, скоро вернусь…
Она вышла на улицу. На звездном небе высыпали звезды, розовела луна, под ногами звонко хрустел снег. Было приятно шагать по протоптанной тропинке, вдыхать морозный воздух.
Лиду встретил Савелий.
— Вот умница, в самый раз! Раздевайся, давай-ка пальто! Проходи к столу.
— Нет-нет, я не надолго, я сейчас уйду, — возразила Лида, но ей не хотелось возвращаться в гнетущую тишину своего наполовину опустевшего дома. А у Лагиных были еще Крыловы — тетя Катя и Шура, — и, находясь с ними, Лида забывала о своем одиночестве.
— Никуда ты, девочка, не уйдешь, — запротестовал, одеваясь, Савелий. — Вы тут готовьтесь, а я схожу за Антониной Петровной. Чего ей в такой вечер одной сидеть!
Потом, уже за новогодним столом, Савелий поднял рюмку:
— За наших ребят!
— Только вот где они. — вздохнула Антонина Петровна, думая о сыне, пропавшем без вести.
— Где бы они ни были, пусть удача будет с ними.
Где был Сергей Суслин — об этом с сорок первого года никто не знал.
Саша Лагин в этот вечер ехал на фронт. Густо падал снег, вагон, казалось, плыл по дну белого океана, а пятна домов по сторонам мелькали как крохотные островки.
Знакомый городок тоже был лишь точкой в огромном снежном мире, и где-то в нем затерялась Галя.
Вокзал утопал в снегу, а снег все падал, и этому безмолвному гигантскому движению не было конца.
Саша поспешил к дежурному:
— Часа два простоим?
— Простоим. — Шапка и полушубок железнодорожника были облеплены снегом.
Подошел начальник эшелона.
— Ну, какие дела? Загорать долго будем?
— Сначала эти пропустим, потом ваш.
— Разрешите отлучиться, товарищ майор? У меня тут… жена.
— Давай. Только быстро!..
Дорога показалась Саше бесконечной, он уже решил, что заблудился в снежной мгле, но внезапно его остановил женский голос:
— Стой! Кто идет?
Саша разглядел перед собой орудие и женщину с винтовкой.
— Я к Гале Клевцовой! Она… здесь?
Галя была здесь, им опять повезло.
Девушки оставили их вдвоем в землянке, и теперь только часы неутомимо напоминали им о разлуке.
— Сашенька. — смеялась и плакала Галя, — а ведь мы могли не встретиться, нашу батарею снимают отсюда.
Что для близких один единственный час? Он мелькнет в океане времени, как снежинка в океане снега.
Саша Лагин возвращался на станцию в той же снежной мгле, которая размывала границы вещей и явлений, будто они одновременно и существовали и не существовали. И Галя будто была и не была, потому что он снова нашел ее и снова потерял. Он был и счастлив, и несчастлив, ему было и радостно, и горько. Он еще чувствовал на себе ее нежные руки, а ее голос глубоко ранил его. Саша однажды уже слышал этот страшный женский крик — тогда тоже всюду лежал снег. Обе женщины будто слились в одну: мать и Галя, Галя и мать. Две и одна, разные и единые: «Сашенька, сын мой!..», «Саша! Сашенька, не уходи!..»
Саша шагал по снежной целине, а этот крик неотступно преследовал его.
До вокзала
