феноменом. И к тому же – весьма закамуфлированным.
Казалось бы, безрелигиозное «отщепенство» – что остается неотъемлемым атрибутом передового отряда мыслящего класса в его отношениях с Россией – метафизически разоружилось, объявив идейную демобилизацию под лозунгом свободы для ничего не значащаго разнообразия. Однако А.И. Солженицын в блистательном эссе «Наши плюралисты» (1982 г.) берет быка за рога: «…Может ли плюрализм, – задается он коренным вопросом, – фигурировать отдельным принципом и притом среди высших? Странно, чтобы простое множественное число возвысилось в такой сан». Так и есть, тут не простое множественное число – за видимой беспристрастностью ко всем точкам зрения скрывается некая хитрость.
Отрицая какие бы то ни было истины, неолиберал-плюралист де факто делает неоговоренное исключение для одной, впуская с черного входа предмет своего поклонения – «права и свободы человека». Но противоречие это не только теоретическое. Сам тезис о правах и свободах ведет совсем не к тому, что сулит на первый взгляд. Казалось бы, здесь мы имеем дело с квинтэссенцией гуманистической идеологии, ведь нет большего апофеоза для homo sapiens, чем признание его нестесненных прав и свобод; однако, в силу неопредмеченности прав, остается одна безграничная свобода. Свобода же, эта чистая форма, не признающая в рамках неолиберализма никаких рядом с собой содержательных ценностей и истин, утверждает себя расширением своей сферы путем преодоления на своем пути всех очередных табу и нравственно-эстетических барьеров. Свобода или смерть! Рождается тотальная идеология, которая оказывается и ложным и опасным фундаментом для общественной и, шире – человеческой жизни. Ложным – потому что, провозглашая права и свободы для человека вообще, прогрессивный «орден» на самом деле служит избранному, авангардному меньшинству, борется за расширение наступательных, агрессивных новых прав в ущерб традиционным, проверенным временем нормам и установлениям, служащим большинству. Как известно, эгоцентрическое расширение прав одних ущемляет права других. Вспомните хотя бы о назойливых требованиях по части общественного приятия извращенцев, легализацию их «браков» и лав-парадов. Нормальный человек приговаривается жить в аномальном, прогрессирующе аномальном обществе. И сам постепенно может стать аномальным.
Вот, с каким беспрецедентным и завуалированным мировоззренческим противником должен встречаться сегодня веховец.
Если интеллигентское мировоззрение прошлого века грозило (и разразилось) революцией, то новейшее мировоззрение «ордена» ведет (и уже привело) к деградации. С.Н. Булгаков после «малой революции» 1905 года писал в «Вехах» об «общем огрублении нравов»: «Русская литература залита мутной волной порнографии и сенсационных изделий <…> Революция поставила под вопрос самую жизнеспособность русской гражданственности и государственности <…>»[1142]. Что же сказал бы мыслитель о теперешнем положении в культуре, взращивающей гражданина новой формации – захваченного порнографическими интересами аутиста, потребителя с развращенной душой и извращенной фантазией. Революция 1917 года сокрушила все бытийные и бытовые основы России, разорила и искалечила народ, но сама марксистская идеология, повсеместно внедрявшаяся в сознание, производя умственное сотрясение, не сумела, однако, опустошить сердце человеческое, выкорчевать из него реликты тысячелетнего духовного наследства. Работа, предстоящая сегодня веховцам (найдись они в России), неизмеримо усложнилась бы: Россия (а вместе и мир) вошла в новый эон – антропологической революции. Им предстояло бы теперь обличить и сокрушить ложный гуманизм безграничного релятивизма и в то же время социально-экономического детерминизма.
Авторы «Вех» оказались правы в своем общественном идеале: в основе гражданского и государственного процветания лежит метафизика – представление о высшей, хотя и падшей природе человеческого существа и об онтологических основах его сосуществования с себе подобными. История, подтвердила их правоту на положительных примерах, воплощая те же заветы в европейских странах. Камень, отвергнутый строителями, стал во главе угла не нашего здания. При этом нельзя, конечно, настаивать на том, что на европейской земле да не нашлось собственного камня, подобного этому.
В Западной Европе ряд стран после Второй мировой войны развивались на идеях, близких социальным представлениям «Вех». «Немецкое экономическое чудо» обязано политике ХДС, христианской партии во главе с канцлером Людвигом Эрхардом. Оно взошло не на секулярном, а на католическом фундаменте, ориентированное папскими энцикликами («Quadragesimo anno» и «Mater et magistra»). По сути это был «третий путь» между разгулом дикой стихии и зарегулированным, диктаторским порядком; между изоляционистским индивидуализмом и угнетенностью индивида со стороны общественного целого[1143]. По «третьему пути» нужно было двигаться, как по срединному острию, не «соскальзывая ни по правому, ни по левому его уклону» (как сказано у А. Платонова в «Котловане»). Но траектория этого пути – не есть результат некоего механически вычисляемого среднего арифметического между давящим авторитетом и хаотической атомарностью, а есть вывод из представлений об устройстве самого бытия как состоящего из взаимозависимых элементов – человеческих существ, связанных между собой и с человеческим целым. «Принцип солидарности действует сначала в бытии и лишь затем выводится в долженствование», – подчеркивает этот религиозно-онтологический принцип немецкий теоретик солидаризма. «Этот баланс часто нарушался в новейшей истории, и общество кидалось от кровавой революционной каши к атомарному распаду. Или наоборот: коснело, забыв об общественной солидарности, в правовых крайностях либерализма. И тогда наступала потребность баланса. В каждую страну солидаризм приходил “на национальных ногах”» (В. Сендеров)[1144]. Современное европейское государство под левым ветром общественного мнения уклонилось в сторону социализма, но с человеческим лицом, – все же христианская закваска продолжает работать на него и ХДС путем выборов участвует в проведении социально-экономического курса страны.
Концепция «третьего пути», или солидаризма, будучи социальной проекцией христианского либерального консерватизма, олицетворяемого в старой российской традиции Пушкиным и Вл. Соловьевым, а в ХХ веке «Вехами», развивалась и русскими умами и ходила на русских «национальных ногах». Между прочим, вклад в ее философское обоснование, послуживший также делу построения «социальных государств» послевоенной Европы, внесли и русские эмигрантские мыслители. Это – Н. Лосский, теоретик интуитивизма, писавший: элементы субстанции «частично единосущны, все они сращены в одно целое; состояние каждого из них существует не только для него, но бессознательно существует и для всех других»; это – С. Франк, автор «Духовных основ общества»; это – И. Ильин и С. Левицкий.
На русских «национальных ногах» христианская политика начала свой путь при образовании нации. Св. Владимир Креститель, как мы помним, настолько близко принял к сердцу евангельские заповеди, что основал беспрецедентное в истории Средневековья «государство всеобщего благоденствия». Верховный глава «принял Евангелие как своего рода руководство к действию» (А.В. Карташев). Он учредил детально продуманную систему щедрой натуральной и прочей государственной помощи «сирым и убогим», больным, вдовицам и странникам, распространяющуюся по всей Руси, включая последние «деревенские захолустья». Дело дошло до отмены смертной казни («Не убий»), и только под давлением ближайшего окружения Креститель с тяжестью в сердце отменил свое распоряжение. И хотя в дальнейшем евангелизация
