У меня был еще план: если удастся обойтись совсем без переписки, уехать куда-нибудь подальше – из-за наплыва посетителей жить близ Парижа было для меня очень дорого и приходилось поэтому тратить много времени на заработок. А для того чтобы не скучать в своем убежище, как скучает, говорят, всякий писатель, когда оставит перо, я приготовил себе занятие, которое могло бы заполнить пустоту моего одиночества и избавляло бы меня от искушения напечатать при жизни еще что-нибудь. Не знаю, что за фантазия пришла Рею, но он уже давно убеждал меня написать свои воспоминания. Хотя история моей жизни была до тех пор не богата событиями, однако я чувствовал, что воспоминания мои могут стать интересны той прямотой, которую я способен проявить в них; и я решил сделать их произведением единственным в своем роде, написать его с беспримерной правдивостью, чтобы в нем можно было увидеть душу хотя бы одного человека без всяких прикрас. Я всегда смеялся над фальшивой наивностью Монтеня:{385} он как будто и признает свои недостатки, а вместе с тем приписывает себе только те, которые привлекательны; тогда как я всегда считал и теперь считаю, что я, в общем, лучший из людей, и вместе с тем уверен, что, как бы ни была чиста человеческая душа, в ней непременно таится какой-нибудь отвратительный изъян. Я знал, что в обществе меня рисовали чертами, до такой степени непохожими на мои, а иногда и такими уродливыми, что, даже не скрывая ничего дурного в себе, я могу только выиграть, если покажу себя таким, каков я есть. Поскольку это невозможно сделать, не показав и других людей такими, каковы они есть, подобное сочиненье не могло бы появиться в свет ранее моей собственной смерти и смерти многих других, а это еще больше придавало мне смелости написать свою «Исповедь», за которую мне никогда не придется ни перед кем краснеть. И вот, решив посвятить свои досуги тщательному выполнению этой задачи, я принялся собирать письма и бумаги, которые могли направить или пробудить мою память, глубоко сожалея обо всем, что когда-то разорвал, сжег, потерял.
Этот проект полного уединенья, один из самых разумных, какие только у меня бывали, прочно укоренился в моем уме, и я уже принялся за его осуществленье, когда небо, готовившее мне иную участь, кинуло меня в новый водоворот.
Монморанси, старинная и прекрасная вотчина знаменитого рода, который носит это имя, после конфискации уже не принадлежит ему{386}. Она перешла через сестру герцога Анри к роду Конде, переменившему название Монморанси на Энгьен. В этом герцогстве нет другого замка, кроме старой башни, где приносили клятву вассалы, а теперь хранится архив. Но в Монморанси, или Энгьене, есть особняк, выстроенный Круаза, по прозвищу «Бедный», – величественный, как самые великолепные замки, и заслуженно называемый замком. Внушительность этого прекрасного здания, терраса, на которой оно расположено, вид, открывающийся оттуда, – быть может, единственный в мире, – его просторная, расписанная превосходной кистью гостиная, окружающий его сад, разбитый по плану знаменитого Ленотра{387}, – все это составляет гармоническое целое, поразительно величавое и вместе с тем пленяющее какой-то простотой. Герцог Люксембургский{388}, занимавший тогда этот дом, приезжал два раза в год в эти края, где некогда его предки были хозяевами, и проводил здесь в общей сложности пять или шесть недель, как частный человек, но в роскоши, не уступавшей старинному блеску его рода. В первый свой приезд туда после моего переселения в Монморанси маршал и его супруга прислали лакея, который передал мне поклон от их имени и приглашение ужинать у них, когда мне будет угодно. И в каждый свой приезд они не забывали повторять то же самое приветствие и приглашенье. Это привело мне на память г-жу де Безанваль, пославшую было меня обедать в буфетную. Времена переменились; но я остался тот же. Я не желал, чтоб меня посылали в буфетную, и мало дорожил столом вельмож. Я предпочел бы, чтоб они оставили меня в покое, не чествуя и не унижая. На учтивость герцога и герцогини Люксембургских{389} я ответил вежливо и почтительно, но не принял их приглашения. Мое нездоровье, мой застенчивый нрав и неуменье вести разговор заставляли меня содрогаться при одной мысли о появлении в обществе придворных, и я даже не пошел в замок поблагодарить, хотя понимал, что как раз этого-то и хотят от меня и что вся эта предупредительность вызвана скорей любопытством, чем расположением.
Между тем любезности продолжались и даже все усиливались. Графиня де Буффле, очень дружившая с супругой маршала, приехав погостить в Монморанси, прислала узнать о моем здоровье и выразила желанье меня видеть. Я ответил, как должно, но не тронулся с места. В следующий приезд, на Пасху 1759 года, кавалер де Лоранзи, принадлежавший к двору принца де Конти и кругу герцогини Люксембургской, несколько раз был у меня; мы завязали знакомство; он настаивал, чтобы я сделал визит в замок; я не послушался. Наконец однажды, в полдень, когда я меньше всего этого ожидал, ко мне приехал сам герцог Люксембургский в сопровождении пяти или шести лиц. На этот раз никак нельзя было уклониться: под страхом прослыть нахалом и невежей я уже не мог не отдать ему визита и не засвидетельствовать своего почтения его супруге, от лица которой он осыпал меня самыми любезными комплиментами. Так начались, в недобрый час, отношения, от которых я уже не мог больше защититься, хотя с полным основанием страшился их, пока не оказался в них втянутым.
Я ужасно боялся герцогини Люксембургской. Я знал, что она хороша собой. Я видел ее несколько раз в театре и у г-жи Дюпен, за десять-двенадцать лет перед тем, когда она еще была герцогиней де Буффле и блистала красотой в первом расцвете; но ее считали злой, и такая репутация столь знатной дамы вызывала во мне трепет. Едва я увидел ее, как уже был покорен. Я нашел в ней ту чарующую прелесть, то обаяние, не исчезающее с годами, которое всего более способно подействовать на мою душу. Я предполагал, что она говорит умно, но колко и язвительно. Ничуть не бывало: она говорит совсем не так, гораздо лучше. Разговор ее не пересыпан блестками остроумия. В нем нет неожиданных оборотов, сопоставлений, нет даже, собственно, того, что называется гибкостью ума; но он полон восхитительного изящества, никогда не поражающего и всегда очаровывающего. Ее похвалы тем более пленительны, что они так просты; кажется, будто она не думая роняет их вскользь и будто уста ее говорят от избытка чувств. Мне в первое же посещение показалось, что, несмотря на мой неловкий вид и нескладную речь, я ей понравился. Все придворные дамы мастерицы уверить в этом, когда хотят, – будь то правда или нет, – но не все умеют, подобно герцогине Люксембургской, сделать эту уверенность такой отрадной, что сомневаться в ней не хватает духу. В первый же день я готов был почувствовать к ней полное доверие (вскоре я действительно почувствовал его), если б ее падчерица, герцогиня де Монморанси, ветреная, довольно хитрая и довольно насмешливая особа, не принялась за меня и своей болтовней не вызвала у меня подозрения, что под покровом бесчисленных похвал со стороны ее маменьки и притворного заигрыванья со стороны ее самой меня попросту вышучивают.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
