Узкая змеиная голова была повернута ко мне, незрячие глаза смотрели прямо в мои. Верхние две руки, как бы выражая отрешенность, были прижаты к груди, две другие держали инструмент, назначение которого не разгадано до сих пор. Мощный хвост – видимо, он, как у кенгуру, служил опорой для тела – был распростерт по полу, подчеркивая впечатление покоя.
Ни лицом, ни телом он не походил на человека. Так, совсем отсутствовали ноздри, а на шее виднелось что–то вроде жаберных щелей. И все–таки эта фигура глубоко тронула меня. Я никогда не думал, что художник может так победить время, преодолеть барьер, разделяющий две культуры. «Не человек, но так человечен!» – сказал о скульптуре профессор Форстер. Конечно, многое отличало нас от творцов этого мира, но в главном мы были близки друг другу.
Мы ведь способны по морде собаки или лошади, отнюдь не родственных созданий, догадываться об их чувствах. Так и здесь мне казалось, что я понимаю чувства существа, которое стояло передо мной. Я видел мудрость, видел ту твердость, спокойную, уверенную силу, которой, например, проникнут знаменитый портрет дожа Лоредано кисти Джованни Беллини. Но угадывалась и печаль, печаль народа, который совершил безмерный подвиг – и понапрасну.
До сих пор остается загадкой, почему эта статуя оказалась единственным изображением юпитерянина. Вряд ли у столь просвещенного народа могли быть какие–нибудь табу на этот счет. Возможно, мы узнаем, в чем дело, когда расшифруем надписи на стенах маленького зала.
Впрочем, назначение статуи и без того понятно. Ее поставили, чтобы она, одержав победу над временем, приветствовала здесь того, кто когда–нибудь пройдет по следу ее творцов. Наверно, именно поэтому она сделана намного меньше натуральной величины. Видно, они уже тогда догадывались, что будущее принадлежит Земле или Венере, а это значит – существам, которые выглядели бы карликами рядом с юпитерянами. Они понимали, что физические размеры могут оказаться таким же барьером, как время.
Через несколько минут я отыскал своих товарищей и вместе с ними направился к кораблю, спеша рассказать про свое открытие профессору, который весьма неохотно оставил работу, чтобы немного отдохнуть, – все время, пока мы находились на «Пятерке», профессор Форстер спал не больше четырех часов в сутки. Когда мы выбрались из пробоины и вновь оказались под звездами, металлическую равнину заливал золотистый свет Юпитера.
– Вот так штука! – услышал я в радиофоне голос Билла. – Профессор передвинул корабль.
– Чепуха, – возразил я. – Он стоит там, где стоял.
Но тут я повернул голову и понял, почему Билл ошибся. К нам прибыли гости.
В двух–трех километрах от нашего корабля стояла его вылитая копия – во всяком случае, так казалось моему неопытному глазу. Быстро пройдя через воздушный шлюз, мы обнаружили, что профессор, с припухшими от сна глазами, уже развлекает гостей. Их было трое, в том числе – к нашему удивлению и, честно говоря, удовольствию – одна прехорошенькая брюнетка.
– Познакомьтесь, – каким–то тусклым голосом сказал профессор Форстер. – Это мистер Рэндольф Мейз. Автор научно–популярных книг. А это… – Он повернулся к Мейзу: – Простите, я не разобрал фамилии…
– Мой пилот, Дональд Гопкинс… моя секретарша, Мериэн Митчелл.
Слову «секретарша» предшествовала короткая пауза, почти незаметная, однако вполне достаточная, чтобы в моем мозгу замигала сигнальная лампочка. Я не выдал своих чувств, однако Билл бросил на меня взгляд, который красноречивее всяких слов сказал; «Если ты думаешь то же, что я, мне за тебя стыдно».
Мейз был высокий, лысоватый, тощий мужчина, излучавший доброжелательность, без сомнения напускную, – защитная окраска человека, для которого дружеский тон был профессиональным приемом.
– Очевидно, это для вас такой же сюрприз, как и для меня, – произнес он с чрезмерным добродушием. – Никак не ожидал, что меня здесь кто–то опередит. Я уже не говорю обо всем этом…
– Зачем вы сюда прилетели? – спросил Эштон, стараясь не показаться чересчур подозрительным.
– Я как раз объяснял профессору. Мериэн, дайте мне, пожалуйста, папку. Спасибо.
Достав из папки серию прекрасно выполненных картин на астрономические темы, он роздал их нам. Это были виды планет с их спутников, сюжет достаточной избитый.
– Вы, конечно, видели сколько угодно картин в этом роде, – продолжал Мейз. – Но эти не совсем обычны, им почти сто лет. Написал их художник по имени Чесли Боунстелл, они были напечатаны в «Лайфе» в 1944 году, задолго до начала межпланетных полетов. А теперь редакция «Лайф» поручила мне облететь солнечную систему и посмотреть, насколько фантазия художника была близка к правде. В сотую годовщину первой публикации репродукции опять появятся в журнале, а рядом будут фотографии с натуры. Хорошо придумано, верно?
В самом деле, неплохо. Но появление второй ракеты несколько осложняло дело… Что–то думает об этом профессор? Тут я перевел взгляд на мисс Митчелл, которая скромно стояла в сторонке, и решил, что нет худа без добра.
Мы были бы только рады другим исследователям, если бы не вопрос о приоритете. Можно было наперед сказать, что Мейз израсходует здесь все свои пленки и полным ходом помчится обратно на Землю, махнув рукой на задание редакции. Как ему помешаешь – да и стоит ли? Широкая реклама, поддержка прессы нам только на пользу, но мы предпочли бы сами выбрать время и образ действия. Я спросил себя, можно ли считать профессора тактичным человеком, и решил, что беды не миновать.
Однако на первых порах дипломатические отношения развивались вполне удовлетворительно. Профессору пришла в голову отличная мысль – каждый из нас был прикреплен к кому–то из группы Мейза и совмещал обязанности гида и надзирателя. И так как число исследователей удвоилось, работа пошла гораздо быстрее. Ведь в таких условиях опасно ходить в одиночку, и прежде это сильно замедляло дело.
На следующий день после прибытия Мейза профессор рассказал нам, какой политики он решил придерживаться.
– Надеюсь, обойдется без недоразумений, – сказал он, слегка хмурясь. – Что до меня, то пусть ходят, где хотят, и снимают, сколько хотят, только бы ничего не брали и не вернулись со своими снимками на Землю раньше нас.
– Не представляю себе, как мы им можем помешать, – возразил Эштон.
– Видите ли, я думал избежать этого, но пришлось сделать заявку на «Пятерку». Вчера вечером я радировал на Ганимед, и сейчас моя заявка, наверно, уже в Гааге.
– Но ведь заявки на астрономические тела не регистрируются. Мне казалось, этот вопрос был решен еще в прошлом веке, в связи с Луной.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
