сторожей не было, ни разъездов — ничего, что свидетельствовало бы о порядке и согласии. Безоружная большей частью, плохо снаряженная для нелёгкой жизни толпа. Складывалось впечатление, что люди эти, решившись уходить, посчитали самое трудное для себя исполненным. Дальнейшее представлялось как наперёд заданная очевидность: на Ефремов, на Елец, на Рыбную и на Дон — столбовую реку! «Столбовую!» — со значением повторяли они друг другу.
Возбуждение царило повсеместное и бесплодное, кругами тут ходили в разговорах и кругами ходили по всему заполненному народом полю — от одной гомонившей ватаги до другой. Были здесь потерявшие мужей жёны и мужики без семьи — оглушённый, ободранный народ, они вырвались из огня, и дыхания не хватало сразу опамятоваться.
Поразило Федьку, с какой напускной небрежностью поминали догоравший город. О том, кажется, только и сокрушались, что раньше недосуг было городишко поджечь — разом да со всех сторон.
Прохора по имени не каждый знал, но казака с цепью на правой руке запомнили: только что его, туточки, видели. Отыскивая Прохора, Федька наткнулась на брата. Он кинулся к ней и возликовал. Выяснилось тотчас же, что телегу Федя потерял и Маврицу тоже. Неприкаянный и голодный, он обрадовался Федьке так, будто полагал, что всё утраченное она доставит с собой.
Что значит потерял? Как потерял, когда? Где потерянное искать? Бросил! Маврицу он бросил перед Петровскими воротами, оставил её с телегой, а сам рванул пробиваться — лицо в ссадинах, ферязь порвана. Что сталось с девкой, не знал, и бесполезно было спрашивать — говорливо суетился и ускользал от ответа.
Околачивался он здесь, во всяком случае, не один час, Маврицу не встретил, а разминуться было вроде бы негде.
Многоречивая уклончивость брата довела Федьку до тихой злобы, она замолчала. Тем более не настаивал на продолжении ненужного разговора Федя.
— Что, малыш, нашёл своё золото? — игриво заметил он Вешняку.
— Нашёл, — хмуро отвечал Вешняк. Показал узел: — Вот оно.
Федя приготовленно хохотнул и потянулся в знак примирения потрепать мальчишку за вихор. Вешняк отстранился, не скрывая враждебности.
Но шутки в сторону! Имелись у Феди действительные заботы, он заговорил о том, что только и должно было занимать положительных, живущих своим умом людей:
— Этот сброд... — выразительно покосился по сторонам. — Далеко не уйдут. Всех ведь перехватят по дороге государевы ратные люди. За Преображенскими воротами в поле сыщики, с ними многие дворяне и дети боярские. — Федя примолк, разумея, что сестра сама сделает выводы. Но не дождался отклика. — Уже, слышно (ходил я туда, к Преображенским воротам), у сыщиков с ратными людьми пересылка. Те, говорят, стоят в двадцати верстах. Переймут этих... казаков по дороге, Феденька. А дальше сам знаешь, какая работа: взятых разобрать и переписать, списки составить с отцами и с прозвищами. Орлёный кнут да липовая плаха. На козле, Феденька, и в проводку. А иных пущих заводчиков по разным местам повесить... — Снова он замолчал в надежде на сообразительность сестры. Понизил голос: — На столбовую реку, на Дон! У тебя, Феденька, ремесло на руках, тебе же цены нет... И куда? Пущих заводчиков, Феденька, сказав им вины... Дальше первой осины не уйдёте, всех перевешают. А кто у Преображенских ворот... вину простят. Так сыщик Антон Тимофеевич и сказывал. Сам слышал. Не кипятись, Феденька, — заторопился он, догадываясь, что сестра хочет возразить. — Переждать хотя бы. Переждать у Преображенских ворот — переждать хотя бы. День-другой — и всё разрешится: кто куда. Кто на плахе голову сложит, а кто... в мягкой постельке... Да. Ну, раскинь же ты умом здраво!
Федька не перебивала и, казалось, слушала. Казалось, невозможно не проникнуться столь бесспорными доводами! Она возразила:
— Остановись.
Федя улыбнулся — выжидательно и как бы с поощрением.
— Вообще — оставайся с сыщиками. И нас оставь. Разойдёмся. Совсем. — Она вздохнула.
Пришёл черёд призадуматься брату: не мог он сходу сообразить, следует ли понимать сказанное так, как оно есть. В буквальном смысле. А если понимать, то обижаться ли? Поддержанная далеко идущими расчётами осторожность подсказывала решение: недопоняв, слегка обидеться. Нечто в этом роде он и проделал. Смирение его простиралось так далеко, что, отвергнутый, он тащился в некотором отдалении за сестрой и, когда ловил взгляд, укоризненно вздыхал, прикладывал руку к груди в соответствующем месте, показывая тем самым, что в любой миг — пусть знак дадут — готов вернуть и сестре, и мальчику своё общество.
Федька первая заметила Прохора, а он первый закричал:
— Я тебя разыскивал! Ну вот, слава богу!
Он был верхом, на правой руке злополучная цепь, раскованный конец которой с двумя полукольцами подоткнут за пояс. Как человек бывалый, Прохор не полагался ни на кого, кроме себя, и хоть покидал дом в спешке, ничего не забыл: обвешан он был воинской сбруей с головы до ног: разумеется, при сабле, самопал в чехле у седла, лук и колчан со стрелами, самопал короткий, нож большой и нож малый, мешочки разного веса, размера и назначения, пороховницы, два мотка ремённых верёвок, на поясе деревянная ложка висит. Большие перемётные сумы на лошадином крупе и сверх того приторочена меховая епанча, в которой не замёрзнешь даже в промозглую ночь.
«Наверное, хлеб у него есть и сало, мука для болтушки и крупы, и много чего съедобного», — подумала голодная Федька.
— Наши пошли, догоняй. — Показал левой рукой куда. И пояснил, заметив безмолвное удивление Федьки: — Кто пошёл, тот пошёл, больше тянуть нельзя. Завтра сделаем кош, разберём людей по куреням человек по пятьдесят и по сто. — Похоже, он был расстроен, голос осип.
Федю, брата, Прохор приметил ещё прежде и успел с ним объясниться, потому безразлично глянул, а вот на мальчика посматривал с любопытством:
— Неужто знаменитый Вешняк?
Мальчик почему-то смутился, а Федька прижала его к себе и просто сказала:
— Это мой братик. Наш Вешняк.
И Прохор так же естественно, не выискивая в Федькиных словах никакой многозначительности, кивнул. И ещё раз на мальчика глянул — одобрительно. И они все трое заулыбались, хотя ничего особенного между ними сказано не было.
— Ну так что, добьёшь на первом привале? — Прохор поднял окованную руку. Это было извинение за то, как вёл он себя на площади, когда Федька сбивала гвоздь.
— Мне Вешняк поможет, — отвечала он. Это было признание, что с работой она справилась не вполне и что имелись у Прохора основания язвить — простительные.
— Маврица погибла, —
