Императрица стремилась показать, что нападение со стороны Турции дает России право рассчитывать на дипломатическую поддержку европейских стран. Внешне это действительно выглядело так. Франция присоединилась к требованию русского и австрийского дворов освободить Булгакова[1181]. Но в реальности дела обстояли иначе, Париж сыграл важную роль в развязывании конфликта. Екатерина часто и не без основания жаловалась на это Гримму. «Они не чистосердечны и не так мыслят, как следовало бы великой державе», — писала она о французах. Ее оскорбляли излюбленные заявления версальской дипломатии, будто начавшаяся война должна стать прологом для перемены правления в России. «Я вовсе не разделяю мнения тех, кто думает, будто мы накануне великого переворота»[1182], — рассуждала императрица.
Переписка с философом в годы второй Русско-турецкой войны стала для Екатерины, с одной стороны, интеллектуальной отдушиной, с другой — средством повлиять на французское общественное мнение. Для Гримма вооруженный конфликт оказался крупной неприятностью, так как он исполнял обязанности агента императрицы в Европе, покупая для Эрмитажа коллекции произведений искусства. В период боевых действий закупки заметно сокращались и комиссионные падали, потому старый друг при всяком удобном случае ратовал за немедленный мир. «Послушать Вас, так подумаешь, что я нарушительница всеобщего покоя, — писала Екатерина. — Как, ни малейшего чувства миролюбия? Но толкуйте, что хотите… я не переменюсь… Не изменяйте и Вы мне»[1183]. Ей очень хотелось найти поддержку, доказать свою правоту и вместе с тем убедить европейских корреспондентов, что беспокоиться не о чем. «Турки зачинщики, они на нас напали, но до сих пор мы, слава Богу, не потеряли ни пяди земли… Я питаю большое доверие к способностям и искусству моих фельдмаршалов и льщу себя надеждой, что и они мне доверяют; войско все то же; средства — также; если что-нибудь изменилось, то, надеюсь, к лучшему. Итак, я не вижу, почему бы мне носиться с излишними заботами, это пристало туркам, но не нам»[1184].
В самом начале войны Потемкин предлагал Екатерине объединить две русские армии — Екатеринославскую и Украинскую — под общим руководством фельдмаршала Румянцева. «Теперь войска графа Петра Александровича идут сюда к соединению, — писал он, — до лета же армиям наступательно действовать и разделяться нельзя будет, то прикажите ему всю команду»[1185]. Однако Екатерина предпочла сохранить разное руководство для Екатеринославской и Украинской армий. Это решение было продиктовано не столько военным, сколько политическим расчетом, так как императрица не хотела вручать общее командование Румянцеву, которого поддерживала враждебная светлейшему князю группировка[1186].
В Петербурге в отсутствие Потемкина усилилась роль такого коллегиального органа, как Государственный совет. 31 августа Екатерина расширила его состав за счет новых членов: графа А. Н. Брюса, графа В. Я. Мусина-Пушкина, Н. И. Салтыкова, графа А. П. Шувалова, графа А. Р. Воронцова, П. И. Стрекалова и П. В. Завадовского[1187]. Бо́льшая часть назначенных принадлежала к противной Потемкину партии, и выбор пал на них, потому что в обстановке войны возник недостаток расторопных деловых людей в столице. Названные лица были хорошо известны Екатерине как способные чиновники и «уже не раз в деле употреблялись»[1188]. Однако императрица сама не чувствовала себя уверенно при усилении противников Григория Александровича. Екатерина была невесела и говорила, что «отлучка светлейшего князя, с коим в течение тринадцати лет сделала она привычку обо всем советоваться, причинила ей… печаль»[1189]. После выбора в Совет новых членов государыня дважды говорила Завадовскому, что «не соизволит терпеть, ежели только услышит, что кто-нибудь покусится причинить хотя малое его светлости оскорбление», и «особливо» рекомендовала «дать знать о сем господам графам Шувалову и Воронцову»[1190]. Таким образом, Екатерина напрямую обратилась именно к тому «триумвирату», который активно влиял на действия А. А. Безбородко и от которого она ожидала враждебных выпадов против князя. Подобное, ничем не завуалированное предупреждение свидетельствовало о большом беспокойстве и желании императрицы сохранить шаткое равновесие между различными группировками.
Тем временем на юге лихорадка Потемкина усиливалась день ото дня, и он совершенно измучился страхами, как бы из-за своей болезни не упустить каких-либо важных распоряжений по армии[1191]. Известие об ухудшении состояния князя крайне встревожило Екатерину. «Я знаю, как ты заботлив, как ты ревностен, рвяся изо всей силы; для самого Бога, для меня, имей о себе более прежнего попечение, — писала она. — …Ты не просто частный человек, ты принадлежишь государству и мне»[1192].
Но жизнь готовила корреспондентам тяжелый удар. 24 сентября Потемкин получил известие, что севастопольский флот, вышедший по его приказу в море навстречу турецкой эскадре, двигавшейся из Варны к Очакову, попал в сильный пятидневный шторм. «Матушка государыня, — писал он, — я стал несчастлив… Флот севастопольский разбит бурею… Бог бьет, а не турки!.. Ей, я почти что мертв»[1193]. Светлейший князь просил о поручении общего командования Румянцеву. Без флота невозможно было защищать Крым. Встал вопрос об эвакуации армии с полуострова.
Екатерина была с этим категорически не согласна. «Ни уже что ветер дул лишь на нас? — спрашивала она. — …Начать войну эвакуацией такой провинции, которая доднесь не в опасности, кажется, спешить не для чего»[1194]. Императрица сознавала, какой неблагоприятный международный резонанс получит вывод войск из Крыма. Она старалась ободрить князя, но сама пребывала в крайнем беспокойстве, о чем в один голос писали и управляющий имениями Потемкина в столице М. А. Гарновский, и статс-секретарь императрицы А. В. Храповицкий. Оба отмечали ее несдержанность, случаи ссор и выговоров членам ближайшего окружения. Самая кратковременная задержка известий от князя несказанно мучила Екатерину, ее тревожили городские слухи[1195]. Сдерживать раздражение государыни становилось все труднее.
Единственным способом взять себя в руки для нашей героини была работа. «Я вся обратилась в письмо, — рассказывала она Гримму, — и мысли мои расплываются в чернилах. Никогда в жизни моей я столько не писала. Когда началась война, я ничего не хотела знать и слышать, кроме войны, а теперь я должна пустить в ход все то, что залежалось. Чтоб к весне наверстать упущенное, надо идти быстрыми шагами»[1196].
