господами репортёрами. Шакалы… Тут Ратмир обратил внимание, что Ляля, кажется, недовольна его поведением, и, сложив газету, улыбнулся спутнице.
– У тебя с ней что-нибудь было? – внезапно спросила она.
– С кем? – удивился Ратмир. – А! С Мадлен… Успокойся. Она не в моём вкусе. Предпочитаю рыженьких худышек. Вернее – рыженькую худышку… – обворожительно уточнил он.
– Я имею в виду, в рабочее время, – пристально глядя ему в глаза, пояснила Ляля. – Когда хозяева развлекаться изволят… Как это у вас там называется? Вязка? Случка?
Ратмир выпрямился и отложил газету. Не так, конечно, как Боб, но тоже довольно резко.
– Ляля! – негодующе одёрнул он. – Ты что же думаешь: раз собака – то, значит, с ней можно обращаться как с бомжом? Собака – это…
– Звучит гордо? – не удержалась она.
– Да, представь себе, звучит! – С каждым словом Ратмир точно натягивал всё туже и туже невидимый поводок. – Конечно, встречаются и среди нас ублюдки, но это же надо последний стыд утратить, чтобы на такое пойти! Всё равно что заявиться сюда на четвереньках и в наморднике!
– В «Собачью радость»? А разве нельзя?
Незримый поводок несколько ослаб.
– Да нет, можно в принципе… Пропускают-то по бляхе. Просто существуют определённые правила приличия… Точно так же и со случкой.
– А прикажут? – тихо спросила она. Губы её дрогнули.
Поводок натянулся рывком – и лопнул.
– Кто прикажет?! У меня в аттестате записано – боксёр! А Мадлен – болонка! Нас вообще не положено вязать!
Появился официант и поставил на стол дымящееся второе.
Мрачный, будто на цепь посаженный, Ратмир высвободил завёрнутую в салфетку вилку, наколол кусочек мяса, но, взглянув на несчастное личико рыженькой секретарши, сообразил наконец, в чём дело. Ревнует, дурашка.
– Не бери в голову! – жизнелюбиво посоветовал он. – Если такое случится, одно заявление – на стол, другое – в суд, третье – в Общество охраны животных. Не расплатятся…
Ничуть не обрадовавшись услышанному, Ляля медленно-медленно развёртывала салфетку.
– А с той боксёршей? – напомнила она, не поднимая глаз.
Ратмир насупился, покряхтел.
– Н-ну… – сказал он. – Всё-таки, согласись, боксёрша – не болонка… И вообще! Что за наезды? Сама вон с директором…
Ляля вспыхнула.
– Я – секретарша! – с достоинством напомнила она. – Это часть моей работы!
– А это – часть моей!
Помолчали сердито.
– Она здесь? – Ляля вновь посмотрела в зал.
Ратмир ответил не сразу. Погрустнел, развесил брылы.
– Нет её здесь, – сообщил он со вздохом. – Да и быть не может… У нас ведь, Ляля, нервы должны быть железные. А она себе, видать, слабину дала… Ну и результат: выкрутила голову из ошейника – да в бега!
– И что с ней теперь?
– Не знаю. Видел однажды на улице. Издали… Опустилась, по мусорным ящикам бутылки собирает… А работала – классно. Талант.
– Вспоминаешь её?
Ратмир замялся, заглянул в горшочек с остывающим мясом. Тут же проклял себя за эту заминку, разозлился и, вскинув голову, увидел, что Ляля сидит с застывшим лицом, уставив на него широко раскрытые, с дышащими зрачками глаза.
– Покажешь?.. – шепнула она почти неслышно.
– Что?.. – растерянно переспросил он.
– Покажешь, как ты с ней это делал?.. После работы…
Теперь замерли оба. Губы Ратмира мгновенно пересохли. Он попытался взять со стола бокал – рука не слушалась. Наконец любовники (а они уже третий день являлись таковыми) кое-как превозмогли себя и вновь приступили к еде. Беседа их, однако, возобновилась не скоро. Потребовалось вмешательство одного из волосатых гигантов, подошедшего шумно поздравить Ратмира со статьёй в газете (вообще-то, это было интервью). Причём глядел поздравляющий не столько на коллегу, сколько на его спутницу.
– Колли? – осведомился он наконец.
– Секретарша.
– Зря, клянусь Сократом! – добродушно пробасил гигант.
По местным понятиям это был комплимент.
– Почему Сократом? – тихо спросила Ляля, выждав, когда обаятельный завсегдатай – несомненно, кобель – отойдёт подальше.
– Шутка такая. Сократ всегда клялся собакой…
– А-а-а…
Они доели мороженое и одновременно посмотрели на часы, когда на лестнице послышалось отчётливое цоканье пластиковых налапников о деревянные ступени.
– Ну вот и Дже… – завёл было чей-то радостный голос, но осёкся.
В зале стало тихо. А тут ещё обмерший у стойки бармен сделал неловкое судорожное движение – и под каменными сводами снова зазвучал «Собачий вальс».
Да, это был Джерри. Рыжий Джерри. Живой и относительно здоровый. С пластырем на левом ухе. Но главное заключалось не в этом. Он вбежал в зал на четырёх. В ошейнике и наморднике.
Нагловатый пьяненький подросток (надо полагать, сын или племянник хозяина) оглядел мутными глазёнками замерших от изумления посетителей и, поддёрнув поводок, произвёл губами омерзительный чмокающий звук, за который порядочная собака могла бы и глотку порвать. Но Джерри – повиновался. Задирая узкую длинную морду и преданно кося глазом на чмокнувшего, а может, напротив, старательно отворачиваясь, чтобы ненароком не увидеть лица коллег, он запрыгал, засеменил, подстраиваясь под неровный шаг нетрезвого оболтуса.
– Сидеть! – скомандовал тот, когда оба оказались у стойки. Потом спросил кружку пива.
Все оцепенело смотрели на происходящее и прикидывали в смятении, какие же неслыханные сверхурочные сумел выговорить себе этот рыжий ублюдок за нынешний свой позор.
Бармен медлил, не зная, на что решиться. Действительно, ситуация складывалась непростая и, мягко выражаясь, диковатая. С одной стороны, в правилах нигде не записано, что в «Собачью радость» разрешается входить только в человеческом обличье, но это как бы подразумевалось само собой! Да и отставной бульдог Азорыч формально был прав, пропустив обоих в зал, поскольку на ошейнике Джерри болталась бляха, а поводок недвусмысленно указывал на то, что нагловатый тинейджер пытается проникнуть в погребок отнюдь не самочинно, но в качестве протеже своего же собственного пса.
Бармен взял бокал, поднёс его к сияющему кранику и снова засомневался. Но тут на помощь ему пришёл тот волосатый гигант, что несколько минут назад поздравлял Ратмира со статьёй. Медленно приблизившись к стойке, он, подобно утёсу, воздвигся перед ожидающим пива щенком. Протянул окутанную рыжеватой шерстью лапищу – и «Собачий вальс» оборвался.
– Собакам сюда… нельзя… – тяжко, будто камни ворочая, известил великан, непонятно, впрочем, кого имея в виду. – Тут… люди… обедают…
Подросток смерил громаду дерзким взглядом, прыснул:
– Люди?.. Тут?.. – Он оглядел зал, и ухмылка стала медленно сползать с его не шибко умного рыльца.
Стремительно трезвея, он увидел воочию, как обращённые к нему лица меняются, становясь подобием грозно наморщенных собачьих морд. Овчарки, мастифы, ротвейлеры – и вся эта свора молча, не мигая, смотрела на него в упор. Потом в полной тишине померещилось низкое нарастающее клокотание многих глоток. Рыжий Джерри заскулил, прижался к ноге, потом сообразил, что неважная это защита, – и стремглав кинулся к выходу, таща
