— Я тоже. Меня привел в Константинополь счастливый случай. Могло бы статься, что мы так бы и не увиделись с тобой, но меня задержала непогода, и судно, на котором я должен был отплыть из Халкедона, ушло.
Он ответил мне любезностью, но тут до него дошел смысл моих слов.
— То есть как это — задержала непогода? Ты что же, уже собирался домой? До того, как прочитал письмо? Ты, стало быть, знал?
— В общих чертах. Только — что мне пора возвращаться.
— Ну, клянусь Тремя!
На мгновение я увидел в нем кельта, но божество, которым он поклялся, было христианское. Еще они в Константинополе говорят: «Клянусь Одним!» — и за эти две клятвы готовы перерезать друг другу глотки. Однако тут же он рассмеялся.
— Клянусь Тремя! Жаль, тебя не было у меня под боком неделю назад на ипподроме! Я проиграл добрую тысячу — дело, казалось, совсем верное, а они, представь, скакали, как трехногие коровы. Ну что ж, выходит, счастлив тот принц, у которого окажется такой советчик. Если бы вот он мог пользоваться твоими советами, я бы сегодня, пожалуй, занимал императорский трон, а не приличное место на государственной службе — и то спасибо, что удостоился, не будучи евнухом.
Говоря это, Адьян кивнул на мозаичное панно во всю стену у нас за спиной. Я уже успел обратить на него внимание и еще подивился византийскому обычаю украшать стены жилищ такими мрачными сценами — не то что в Италии или Греции. Я уже видел при входе изображение распятия — в полный рост, с плакальщиками и со всевозможными христианскими символами. Здесь у Адьяна тоже была картина казни, но более благородной: на поле брани. Небо темное — кусочки серого сланца сложены в свинцовые тучи, в них кое-где вкраплены проблески лазурита, а над тучами — головы созерцающих богов. На горизонте в алом закате — башни, храмы, крыши домов. По-видимому, это Рим. На переднем плане над городской стеной — поле недавнего сражения: слева разгромленное войско, мертвые и умирающие люди, кони, разбросанное, разбитое оружие; справа победители, толпящиеся за венценосным вождем, и на него падает луч света от благословляющего Христа, вознесенного над остальными богами. У ног победителя на коленях вождь побежденных, склонивший голову в ожидании казни. Он протягивает победителю руки не в мольбе о пощаде, а ритуальным жестом передавая ему свой меч. Снизу под ним подписано «Макс.», а под победителем: «Феод Имп.».
— Ну, клянусь Одним! — сказал я и увидел, что Адьян улыбнулся.
Но он не мог знать, что вызвало у меня этот возглас и заставило вскочить с места. Он тоже учтиво поднялся и подошел вслед за мной к стене, явно польщенный моим интересом.
— Да, как видишь: Максим терпит поражение от императора. Хорошая мозаика, не правда ли? — Он погладил ладонью переливчатые камешки, — Мастер, создавший ее, едва ли что-нибудь смыслил в иронии военных побед. Несмотря на все, в итоге можно сказать, вышло так на так. Вон тот жалкий субъект слева за Максимом — это предок Хоэля, что вывел остатки британского войска обратно на родину. А этот благочестивый господин, так щедро орошающий своей кровью стопы императора, — мой прапрадед, чьей святости и деловой сметке я обязан и богатством, и спасением души.
Но я его не слышал. Я смотрел на меч на ладонях Максима. Этот меч я уже видел. Он возник в сиянии на стене в покоях Игрейны. Он, сверкнув, ушел в каменные ножны в Бретани.
И вот теперь, в третий раз, в руках Максима под римскими стенами.
Адьян вопросительно смотрел на меня.
— В чем дело?
— Этот меч. Значит, вот он чей.
— А ты разве его видел раньше?
— Нет. Только во сне. Он дважды привиделся мне. И вот теперь, в третий раз, я вижу его на картине— Я говорил почти что сам с собою, размышляя вслух. Солнечный зайчик, отброшенный на стену водой из фонтана, затрепетал на рукояти меча, который держал Максен, и драгоценные камни вспыхнули зеленым, желтым, ярко-синим. Я тихо произнес: — Так вот почему я опоздал на корабль в Халкедоне.
— Что ты говоришь?
— Прости. Я и сам толком не знаю. Мне вспомнилось одно видение… Скажи мне, Адьян, на этой картине… ведь это стены Рима, верно? Но ведь Максим был убит не в Риме, по-моему?
— Убит? — Адьян принял строгий вид, пряча улыбку, — В нашей семье говорят: «Казнен». Нет, разумеется, не в Риме. Я думаю, художник здесь дает символ. А случилось это в Аквилее. Ты, наверно, не знаешь, это небольшой городок близ устья реки Туррус в северной Адриатике.
— Корабли заходят туда?
Он округлил глаза.
— Ты намерен туда попасть?
— Я хотел бы посмотреть место, где пал Максен. Хотел бы узнать, что сталось с мечом.
— В Аквилее ты его не найдешь. Кинан взял его с собой.
— Кто?
Он кивнул на мозаику.
— Вот этот, слева. Предок Хоэля, который привел британцев в Бретань. Хоэль мог бы тебе сказать. — Видя мое лицо, он расхохотался: — Неужто ты проделал такое длинное путешествие, только чтобы узнать об этом?
— Выходит, что так, — ответил я, — Но я сам лишь сейчас это понял. И что же, меч находится теперь в Бретани? У Хоэля?
— Нет. Он давно затерялся. Те, кто отправился дальше, в Великую Британию, взяли имущество Максима с собой. Они, наверно, захватили и меч, чтобы передать его сыну.
— И что же?
— Дальше я ничего не знаю. Дело это давнее, от него осталось только семейное предание — наполовину выдумки, надо полагать. А разве это так важно?
— Важно? — повторил я, — Не знаю. Но я привык присматриваться к тому, что попадается мне на глаза.
Он недоуменно глядел на меня, и я приготовился к дальнейшим расспросам, но он, помолчав, только сказал:
— Что ж, наверно, ты прав. Не хочешь ли выйти в сад? Там прохладнее. Мне показалось, что у тебя заболела голова.
— Нет, это пустяки. Просто на террасе кто-то играет на лире. У нее струны расстроены.
— Моя дочь. Спустимся и скажем, чтобы она перестала.
Пока мы спускались, Адьян рассказал, что через два дня из
Золотого Рога выходит судно, он знает владельца, и мне там будет обеспечено место. Судно это быстроходное, идет до Остии, где я без труда найду другое судно, на запад.
— А что будет с твоими слугами?
— Гай — превосходный работник. Ты не прогадаешь, если примешь его к себе в услужение. Стилико я освободил. Можешь и его взять, если только он согласится остаться, с лошадьми он кудесник. Было бы жестоко везти его со мной в Британию, у него кровь жидкая, как у аравийской газели.
Но когда я утром прибыл в порт, Стилико ждал меня на пристани, упрямый, точно мулы, с которыми он так хорошо управлялся. Пожитки свои он зашил в мешок и жарился на византийском солнце, закутанный в овчинный плащ. Я пробовал спорить с ним, даже поносил британский климат и ссылался на свой простой образ жизни, который в солнечных странах еще может приходиться ему по вкусу, но окажется непереносим в краю сырости и ледяных ветров. Однако, убедившись, что он все равно сделает по-своему, даже если ему придется самому оплатить свой проезд из денег, полученных от меня на прощание, я наконец сдался.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
