было подыскать ей мужа, который согласился бы немедля выехать в Европу и поселиться там вместе с нею.
Он понимал, что подобные обязательства очень легко нарушить после женитьбы, и не видел вокруг себя ни одного человека, достаточно честного и бескорыстного, чтобы ему можно было вполне довериться.
Было еще одно препятствие: Женни, выросшая в романтическом уединении, испытывала непреодолимое отвращение ко всем мужчинам, которые думали только о том, как бы разбогатеть. Она заявляла, что отдаст свою руку и сердце человеку, достойному ее, иными словами — утопическому герою, которого она встречала в книгах, но которого и в помине нет в этих краях, где европейцы ценят золото даже больше самой жизни.
И тогда господин Локрист, вполне естественно, подумал о племяннике, или, вернее, сама Женни навела его на эту мысль. Она с волнением выслушала письмо бретонского священника и, увидев, что оно пробудило в ее отце живое сочувствие к Мельхиору, бросилась ему на шею со словами: «Ну вот, теперь я счастлива, потому что если я умру, ты не будешь одинок: с тобою останется мой двоюродный брат».
С этого момента набоб не знал минуты покоя: ему не терпелось разыскать своего родного, дорогого племянника.
Он писал на все острова — Цейлон, Яву, Серам и Тимор. Он наводил справки во всех портах полуострова: в Барселоре, Тутикорине, Пуликате, Чикаколе. Губернатор, которого с господином Локристом связывала тесная дружба, обещал ему следить за прибытием всех кораблей. И вот, в один прекрасный долгожданный день, на который уже почти не надеялись, он написал, что лейтенант Мельхиор Локрист прибыл в Калькутту на корабле «Инкл и Ярико».
Набоб немедленно уселся в паланкин и, оставив Женни на попечение кормилицы, устремился на встречу с племянником.
Мельхиор был рослый и сильный малый, великолепный представитель армориканского типа, истый сын моря и бурь, с мужественным сердцем и неловкими манерами; любо было смотреть на него, когда он боролся с ветром, взобравшись на бизань-мачту, но для роли будущего богатого наследника он совсем не подходил; а беседовать с юной мисс он умел не больше, чем управлять кавалерийским конем.
Когда пред ним распахнулись двери губернаторского дворца и хозяин принял его лучше, чем капитана военного корабля, и рассказал ему о богатом и щедром дяде, который ждет не дождется его, чтобы усыновить, Мельхиор подумал, что ему все это снится; но привычная беспечность взяла верх над изумлением, и в ответ на эти ошеломляющие новости он произнес только:
— Ну что ж, тем лучше!
В этих словах выразилась вся житейская философия моряка.
Верный наставлениям господина Локриста, губернатор ни словом не обмолвился о существовании Женни. Он только сказал Мельхиору, что дядя принимает его как холостяка и под тем непременным условием, что он никогда не попытается жениться без его согласия.
Это неожиданное требование, видимо, озадачило Мельхиора: лицо его, до тех пор беззаботное и спокойное, приняло недоверчивое и смущенное выражение, несколько удивившее губернатора.
— Черт возьми, — сказал моряк, выронив трубку изо рта, — что за странная фантазия! Уж не собирается ли дядюшка сбыть мне уродливую и горбатую дочь, от которой все здесь отказываются?
Это подозрение вызвало улыбку на лице губернатора.
— У вашего дяди нет никакой горбатой дочери, — сказал он весело, — и вдобавок он ярый противник брака как для себя, так и для других. Советую вам принять это к сведению.
— Пусть так! — сказал Мельхиор, поднимая трубку.
II
Два дня спустя, когда молодой лейтенант крепко спал в своей подвесной койке на борту «Инкла», его сон был внезапно прерван бурными объятиями маленького человечка, желтого и худого, одетого в дорогие индийские ткани. Скроены они были по французской моде 1780 года, ибо в то время набоб имел честь служить поваром у господина Дюпле, индийского губернатора, костюмы которого оставались для него образцом французской элегантности в течение всей остальной его жизни.
На нем был камзол из алой камки, полы которого были украшены сверкающими алмазными пуговицами невероятной величины, и расшитый жемчугом жилет с карманами, свисавшими до самых колен.
Этот достойный представитель отмирающего поколения, живой обломок Франции времен мадам Дюбарри, носил также узорные шелковые чулки розового цвета, башмаки с пряжками и шпагу, эфес которой был выложен драгоценными камнями. Мельхиор с трудом удерживался от смеха, разглядывая своего дядю во всем великолепии его наряда.
Они немедленно отправились в резиденцию набоба, расположенную милях в тридцати к северу от Калькутты.
Слон, на котором они ехали, покрыл это расстояние за один день.
В пути господин Локрист так многословно расхваливал племяннику свои владения, вдавался в такие скучные и утомительные деловые подробности, что молодой моряк клевал носом, сидя рядом с ним. Но о главном своем сокровище, которым он гордился больше всего, о своей дочке Женни Жам умолчал, хотя это стоило ему немалого труда. Так потребовала юная дочь Индии.
Планы отца были ей известны, но она желала, чтобы Мельхиор оставался в неведении: ей хотелось сперва поближе познакомиться с ним, чтобы решить, достоин ли он ее руки. Хотя она с нетерпеливым любопытством ожидала прибытия суженого, хотя живое воображение рисовало ей самые лучезарные картины будущего, инстинктивное чувство женского достоинства заставляло ее медлить и не обещать своего сердца никому, пока оно само не захочет отдаться.
Одиночество тяготило Женни; но медицина, которая лечит только по рутине, прописала ей замужество, как она прописывает опиум, не считаясь с тем, что гордая душа, как и нежный организм, требует особого подхода.
И вот романтически настроенная девушка захотела прибегнуть к уловке в духе Мариво, не догадываясь об ее избитости и неправдоподобии: она предстала перед кузеном в роли скромной экономки, к которой готовилась четыре дня. Любому мало-мальски начитанному человеку не понадобилось бы и четырех часов, чтобы распознать обман; но Мельхиор был столь же мало знаком с обществом, как и с театром. Ему был одинаково чужд язык юной мисс, выписывающей «Придворный журнал» и «Обозрение» фешенебельного лондонского общества, как и язык комедийной субретки. Он ничего не заподозрил, бесцеремонно расположился у дяди, из любезности, но без особого интереса осматривал его рисовые и шелковичные плантации, его футляры и кашемиры, очень много ел, не меньше того пил, большую часть дня курил, а в минуты досуга весьма развязно волочился за мнимой экономкой.
Тогда Женни, возмущенная такой наглостью, сбросила маску и, чтобы разом осадить дерзновенного, заявила ему, что она единственная и законная дочь набоба Жама Локриста.
Но моряк очень быстро оправился от изумления; он взял ее за руку — на этот раз скорее дружески, чем галантно.
