Многие сравнили в эти дни Россию с непоколебимым утесом, о каменную грудь которого бессильно разбиваются волны Революции. И это была правда — если не считать Англии, Россия стала единственным великим государством, которого не коснулись бури 1848 года. 14 марта российский император издал высочайший манифест — объявление войны революционной Европе: «Мы готовы встретить врагов наших… и, не щадя себя, будем, в неразрывном союзе с Святою нашей Русью, защищать честь имени Русского и неприкосновенность пределов наших». Манифест завершался грозными словами: «С нами Бог! Разумейте, языци, и покоряйтеся, яко с нами Бог!» План Николая I по защите границ Пруссии от возможного французского вторжения не осуществился. Но летом 1849 года русская армия все же помогла молодому австрийскому императору Францу Иосифу задушить революцию.
Князь откликнулся на императорский манифест большим (25 строф) стихотворением «Святая Русь», которое было выпущено отдельной брошюрой, напечатано в «Санкт-Петербургских ведомостях» и «Сыне Отечества». Вяземский был полностью солидарен с властью и государством. Разыгравшейся в Европе бесовской стихии он противопоставлял могучую Россию, верную своим «коренным заветам» — любви к Богу, к Царю, к Отечеству. «Святая Русь» получилась вполне в духе славянофильских стихотворений Федора Глинки или Алексея Хомякова. Это были сильные, яркие, запоминающиеся и актуальные стихи, и неудивительно, что они имели большой успех.
Как в эти дни годины гневнойТы мне мила, Святая Русь!Молитвой теплой, задушевнойКак за тебя в те дни молюсь!Как дорожу моей любовью,И тем, что я твой сын родной!Как сознаю душой и кровью,Что кровь твоя и дух я твой!
«Святая Русь» вызвала восторженный отклик Жуковского, который 23 июля написал другу большое трогательное письмо: «Вяземский! как тронули меня, при виде всего этого, столь болезненного и отвратительного, твои стихи: я не мог читать их без слез и не могу иначе перечитывать… Твои стихи не поэзия, а чистая правда. Но что же поэзия, как не чистая высшая правда? Твои стихи правда потому, что в них просто, верно, без всякой натяжки выражается то, что глубоко живет в душе, не подлежит произвольному умствованию, не требует никаких доказательств разума… Твои стихи, поэтический крик души, производят очаровательное действие в присутствии чудовищных происшествий нашего времени».
На советских литературоведов «Святая Русь», понятно, вовсе не оказывала такого «очаровательного действия». Вяземский во многом и заканчивался для них именно 1848 годом. Этим годом ограничивается, например, издание записных книжек Вяземского, вышедшее в 1963-м (подразумевалось, что после «перехода в стан реакции» ни одной дельной мысли у князя родиться уже в принципе не могло). М.И. Гиллельсон назвал «Святую Русь» Рубиконом, разделившим судьбу «прежнего» Вяземского и Вяземского «нового» — послушного слуги властей. На самом же деле князь, почувствовав, какая жуткая сила заключена в бушующей революционной стихии, обращался к тому, что могло ей с успехом противостоять. Как всякий верноподданный дворянин, он презирал восставшую чернь и требовал ее усмирения. В этом не было ничего странного или противоестественного, тем более для человека его происхождения и круга. И уж тем более не было никакого Рубикона, через который Вяземский якобы перешел. Его возмущение революциями 1848 года было совершенно закономерным и вытекало из всей предшествующей судьбы князя…
К 40-м годам Вяземский уже успел наслушаться в свой адрес обвинений по поводу «предательства» идеалов либеральной юности. Даже Александр Тургенев колол этим друга, не говоря уж о его брате-эмигранте Николае. По инерции эти обвинения благополучно дожили до нынешнего времени — редкий исследователь Вяземского отказывал себе в удовольствии попрекнуть его тем, что автор «Негодования» достиг к старости высших государственных постов. Таким Вяземский и закрепился в массовом сознании — либералом, который в одно прекрасное утро вдруг проснулся консерватором, отказавшимся от прошлых убеждений.
Для того чтобы понять политическую эволюцию Вяземского, необходимо прежде всего отказаться от стереотипа восприятия его как декабриста без декабря. Это эффектное прозвище было придумано для князя в 1932 году С.Н. Дурылиным и, к сожалению, широко употребимо по сей день. В свое время советские литературоведы исписали немало бумаги, доказывая, что Вяземский был «левее» и Пушкина, и Рылеева, что его «Петербург» и «Негодование» — чуть ли не революционные манифесты. Исследователям так хотелось, чтобы день 14 декабря 1825 года Вяземский провел в Петербурге (пусть не с восставшими, но где-то поблизости!), что мало-помалу эта легенда обрела плоть — в относительно недавней (1993) книге В.Г. Перельмутера ею открывается четвертая глава… После этих выдуманных подвигов, после нагромождения возмущенных цитат из варшавских писем конца 10-х годов и язвительных строк «Русского Бога» примирение князя с правительством искусно подавалось как прямое предательство светлых идеалов.
Между тем лучше всех историю Вяземского-политика написал сам Вяземский. Ее можно отыскать в его стихах, письмах, записных книжках. И все они говорят только об одном: ни декабристом, ни противником власти Вяземский не только никогда не был, но и не мог быть. Плоть от плоти Российской империи, ее государственного быта, устоявшегося веками, сын видного вельможи, он был живым воплощением нравной, независимой, мыслящей, просвещенной русской аристократии. Он ни минуты не верил в тайные общества, боялся крестьянского бунта, всегда был сторонником пусть модернизированного, но сильного монархического правления. В сущности, вся политическая биография Вяземского заключалась в попытках законным путем получить в руки реальную власть. Он упрямо стремился действовать заодно с правительством (планы основания политического журнала, 1817 и 1833; работа над конституцией, 1818—1819; «Общество добрых помещиков», 1820; мечты о вице-губернаторской должности, 1821, 1825 и 1828; письмо к Уварову, 1836) — и в конце концов в 1855 году добился-таки своего: стал на краткий срок «положительным государственным человеком» (Гоголь). Волею судеб этот путь стал неоправданно долгим — в идеале Вяземский был бы на своем месте в правительстве еще в конце 10-х годов. Еще раз повторимся: величайшей драмой Вяземского-политика, драмой всей его жизни было его «несовпадение» сначала с Александром I, а затем с Николаем I, которые (один в меньшей, другой в большей степени) не распознали в князе умного помощника, союзника, единомышленника…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
