Оставался барон Врангель. Под его командой было 75000 хорошо вооруженных бойцов. Большевики выставили против него 150000. В октябре, после перемирия с Польшей, Красная Армия атаковала Врангеля на Украине. Большевистские командиры были бодро настроены. Ленин читал их донесения и телеграфировал в ответ: «…боюсь чрезмерного оптимизма. Помните, что надо во что бы то ни стало на плечах противника войти в Крым. Готовьтесь обстоятельнее, проверьте — изучены ли все переходы вброд для взятия Крыма»{718}. Через восемь дней, 24 октября 1920 года, Ленин телеграфировал PBG Первой конной, что «Врангель явно оттягивает свои части», пытаясь укрыться в Крыму. Он советовал Первой конной армии сосредоточить силы для удара{719}. Подозрения Ленина оправдались: Врангель отступил в Крым и укрепил Перекоп. Не найдя бродов, Красная Армия была вынуждена нанести лобовой удар по Перекопу. Оборона белых состояла из нескольких линий окопов. Волны атакующих красноармейцев одна за другой разбивались о позиции защитников Перекопа. Наступающие использовали груды трупов как укрытие от огня. Это была самая кровавая битва гражданской войны, последняя судорога Белой армии. К 12 ноября Врангель и остатки его армии эвакуировались на союзных и русских кораблях в Константинополь, в изгнание.
Японцы все еще оставались на Дальнем Востоке, но вели себя пассивно. Наконец, большевики могли насладиться миром. Но бесчисленное множество задач, стоявших перед ними, омрачало их радость.
31. ЛЕНИН СМЕЕТСЯ
Победа красных в гражданской войне показала миру, что советское правительство вовсе не эфемерное явление. Русско-польская война возбудила на Западе не только симпатию или антипатию, но и любопытство и серьезный интерес. Стало ясно, что под солнцем появилось что-то новое. Это новое отбрасывало длинную тень. Загадочный великий человечек в Кремле стал главной мишенью иностранных журналистов, рабочих вождей, писателей, социологов, врагов и друзей. Какое обличье принял красный «Антихрист»? Откуда его сила? Какого его будущее? Каждый путешественник в Россию хотел иметь возможность сказать дома: «Я видел Ленина». Те, кто из страха или отвращения не хотел ехать в Россию, пытались сноситься с ним издалека.
Ленин не сумел обогатить мировой сокровищницы шуток и анекдотов. Эверест Ленинианы содержит только одну ленинскую шутку: «Какое самое большое наказание за двоеженство? — Две тещи»{720}. Этот старинный анекдот Ленин рассказывал матери Крупской.
У него было свое чувство юмора. Например: в сентябре 1920 года журналист из лондонской «Дэйли Ньюс» телеграфировал Ленину: «Отчеты французских и германских социалистических депутаций, которые недавно возвратились из России, нанесли больше вреда Вашему делу, чем вся антибольшевистская пропаганда за последние годы». Особенно неблагоприятен был отчет представителей германских независимых социалистов, приехавших в Москву, чтобы проверить, стоит ли им вступать в Коминтерн. В их докладе указывалось, что «рабочие, которые отказываются в России работать, расстреливаются, что 75 % всего населения России крестьяне, и что они не социалисты и не коммунисты, что в России правый милитаризм, что дезертиров расстреливают, а рабочим не позволяют бастовать, что в русских городах нет ни социализма, ни коммунизма, и что вместо диктатуры пролетариата существует только диктатура над пролетариатом»{721}.
Ленин ответил на телеграмму английского журналиста. Естественно, писал он, что социал-демократы и каутскианцы, вместе с буржуазией расстреливавшие революционных рабочих, недовольны тем, что они видели в Советской России. «Если же вы полагаете, что большевизму отчеты французских, германских и британских рабочих делегаций принесли больше вреда, чем вся антибольшевистская пропаганда, то я с удовольствием принимаю вывод, вытекающий из этого, — продолжал Ленин. — Давайте заключим договор: вы от имени антибольшевистской буржуазии всех стран, я — от имени Советской республики России. Пусть по этому договору к нам в Россию посылаются из всех стран делегации из рабочих и мелких крестьян (т. е. из трудящихся, из тех, кто своим трудом создает прибыль на капитал) с тем, чтобы каждая делегация прожила в России месяца по два. Если отчеты таких делегаций полезны для дела антибольшевистской пропаганды, то все расходы по их посылке должна бы взять на себя международная буржуазия. Однако, принимая во внимание, что эта буржуазия во всех странах мира крайне слаба и бедна, мы же в России богаты и сильны, я соглашаюсь исхлопотать от советского правительства такую льготу, чтобы 3/4 расхода оно взяло на себя и только 1/4 легла на миллионеров всех стран»{722}.
Ленин, должно быть, смеялся.
Герберт Уэллс слыхал о смехе Ленина, но при встрече с английским романистом Ленин смеялся мало. Уэллс приехал в Петроград в конце сентября 1920 года, и то, что он видел и слышал, не понравилось ему. Кое-что показалось ему забавным.
«Как только я приехал в Петроград, — писал Уэллс, — я попросил показать мне школу, и это было сделано на следующий день; я уехал оттуда с самым неблагоприятным впечатлением. Школа была исключительно хорошо оборудована, гораздо лучше, чем рядовые английские начальные школы; дети казались смышлеными и хорошо развитыми. Но мы приехали после занятий и не смогли побывать на уроках; судя по поведению учеников, дисциплина в школе сильно хромала. Я решил, что мне показали специально подготовленную для моего посещения школу и что это все, чем может похвалиться Петроград. Человек, сопровождавший нас во время этого визита, начал спрашивать детей об английской литературе и их любимых писателях. Одно имя господствовало над всеми остальными. Мое собственное. Такие незначительные персоны, как Мильтон, Диккенс, Шекспир, копошились у ног этого литературного колосса. Опрос продолжался, и дети перечислили названия доброй дюжины моих книг… Я покинул школу с натянутой улыбкой, глубоко возмущенный организаторами этого посещения».
«Через три дня я внезапно отменил всю свою утреннюю программу и потребовал, чтобы мне немедленно показали другую школу, любую школу поблизости. Я был уверен, что первый раз меня вводили в заблуждение и теперь-то я попаду в поистине скверную школу. На самом деле, все, что я увидел, было гораздо лучше — и здание, и оборудование, и дисциплина школьников. Побывав на уроках, я убедился в том, что обучение поставлено превосходно… Все в этой школе производило несравненно лучшее впечатление. Под конец мы решили проверить необычайную популярность Герберта Уэллса среди русских подростков. Никто из этих детей никогда не слыхал о нем. В школьной библиотеке не было ни одной его книги. Это окончательно убедило меня, что я нахожусь в совершенно нормальном учебном заведении»{723}.
