Но именно в это время стали получаться сведения об остром положении на улицах. С Выборгской стороны и из Новой деревни шли огромные колонны бросивших станки рабочих с требованиями отставки Временного правительства. Сообщали о вооруженных группах солдат и вообще о большом количестве оружия в руках манифестантов. И наконец, пришли вести о стрельбе там и сям и о кровавой стычке на Невском. Это было последней каплей, переполнившей чашу, последним ударом по мягкотелым элементам большинства, которые еще путались в ногах, еще не давали полной свободы Чайковскому и Церетели. «Полученные тревожные сведения, – читаю я дальше в Русских ведомостях, – заставили Исполнительный Комитет постараться прийти к единодушному решению, которое дало бы возможность выйти из создавшегося положения»… И понятно, что этот выход, поскольку он зависел от неустойчивого равновесия советских мелкобуржуазных групп, поскольку он был форсирован стрельбой и паникой, мог быть только один.
Пока в Исполнительном Комитете шли все эти прения и делались сообщения о событиях в городе, на Мойке у военного министра собралось Временное правительство. В час дня оно приступило к обсуждению вопроса о «разъяснении» ноты 18 апреля. Вероятно, застрельщиком был молодой, но бойкий дипломат Терещенко, убежденный более других в том, что «от слова не станется». Ночью он сговорился с Церетели об общей, единой линии. А сейчас я припоминаю, что в Исполнительном Комитете было известно об утреннем посещении Церетели министром финансов на общей квартире Церетели и Скобелева. Там переговоры, видимо, продолжались и увенчались соглашением. Впрочем, я могу здесь ошибаться: может быть, это посещение состоялось не в этот раз, а по другому поводу. Таких поводов ведь было много.
«После обмена мнений, – читаю я в разных газетах от 22 апреля, – министры признали возможным пойти навстречу пожеланию Исполнительного Комитета Совета рабочих и солдатских депутатов и приступить к выработке текста нового обращения к населению. В четвертом часу дня текст обращения был установлен и подписан». А около пяти часов, в разгар волнения и паники, этот текст был получен в Исполнительном Комитете. Он гласил: «Ввиду возникших сомнений по вопросу о толковании ноты министра иностранных дел, сопровождающей передачу союзным правительствам декларации Временного правительства о задачах войны (от 27 марта), Временное правительство считает нужным разъяснить: 1. Нота министра иностранных дел была предметом тщательного и продолжительного обсуждения Временного правительства, причем текст ее принят единогласно; 2. Само собой разумеется, что нота эта, говоря о решительной победе над врагами, имеет в виду достижение тех задач, которые поставлены декларацией 27 марта… 3. Под упоминаемыми в ноте „санкциями и гарантиями“ прочного мира Временное правительство подразумевало ограничение вооружений, международные трибуналы и проч. Означенное разъяснение будет передано министром иностранных дел послам союзных держав». Стоит ли останавливаться на этом разъяснении?.. Ссылка на декларацию 27 марта не означает ли «чистки тенью щетки тени кареты»? А перевод на русский язык «санкций и гарантий» не напоминает ли толкование героем пушкинской «Капитанской дочки» выражения «держать в ежовых рукавицах»?.. На вопрос генерала немца, как это применить к самому герою, тот, как известно, ответил: это значит – побольше давать воли, поменьше строгости. Но генерал все же не поверил. А Исполнительный Комитет сделал вид, что он поверил. И твердо решил заставить поверить этому вздору народные массы, которые свято и незыблемо верили в Исполнительный Комитет. Достойное употребление из доверия масс. Достойная роль вождей великой революции!..
Все колебания были кончены. В 6 часов надо было идти в Совет с готовым решением. Наскоро обсудив «разъяснение», Исполнительный Комитет большинством 34 против 19 голосов постановил: предложить Совету признать «разъяснение» удовлетворительным и считать инцидент исчерпанным.
На этот счет была составлена довольно пространная, мотивированная резолюция. Она довольно характерна для апрельских дней. Она хорошо золотила пилюлю для возбужденных масс и вообще была проникнута дипломатией, достойной самого Терещенки… Резолюция открывается «горячим приветствием революционной демократии Петрограда, своими митингами, резолюциями, демонстрациями засвидетельствовавшей напряженное внимание к вопросам внешней политики и свою тревогу по поводу возможного отклонения этой политики в старое русло захватного империализма». Резолюция признает, что нота 18 апреля дает основание для такой тревоги.
Но затем она, ужасно дипломатично, старается выдать за quantite negligeable[78] преступление элементарной истины. «Временное правительство совершило акт, которого добивался Исполнительный Комитет (!). Оно сообщило текст своей декларации об отказе от захватов правительства союзных держав (это ли был вожделенный „дальнейший шаг – не Чайковских и Церетели, а Исполнительного Комитета“?)… Однако нота министерства иностранных дел сопроводила сообщение такими комментариями, которые могли быть поняты, как попытка умалить действительно значение предпринятого шага»…
«Единодушный протест рабочих и солдат Петрограда показал и Временному правительству, и всем народам мира, что никогда революционная демократия России не примирится с возвращением к задачам и приемам царистской внешней политики и что ее делом остается и будет оставаться непреклонная борьба за международный мир»…
Это сказано очень внушительно, но только затем, чтобы прикрыть фактическую капитуляцию.
«Вызванное этим протестом новое разъяснение правительства… кладет конец возможности толкования ноты 18 апреля в духе, противном интересам и требованиям революционной демократии. И тот факт, что сделан первый шаг для постановки на международное обсуждение вопроса об отказе от насильственных захватов, должен быть признан крупным завоеванием демократии».
Да, еще два-три таких крупных завоевания, и у нас не останется революционной демократии.
Заседание Совета не представляло большого интереса. Церетели больше часа делал доклад, повторяя и развивая содержание цитированной резолюции. От имени Исполнительного Комитета он обещал и дальше вести ту же политику борьбы за мир, какую «мы вели до сих пор» (!). Но подчеркивая огромную историческую заслугу русской демократии как пионера этого движения, оратор не переставал кивать на пролетариат других стран, от которого «зависит дальнейшее». Это мало-помалу становилось уже трафаретной мудростью советского большинства – в его стремлении «продолжать политику» уклонения от борьбы за мир… – Новая нота Милюкова, – продолжал Церетели, огласив «разъяснение», – показывает, что правительство в общем и целом заслуживает нашей поддержки.
По инициативе «лояльной» кучки, последовательно проводящей линию Совета, здесь раздается взрыв победных аплодисментов и переходит в овацию по адресу Исполнительного Комитета. Ему провозглашают здравицы, кричат «ура». И Церетели в заключение поздравляет Совет с «новой победой»… Да, еще две-три таких победы, и у нынешнего Совета не останется войска, ибо не останется веры в него и преданности ему народных масс.
Каменев произносит затем горячую речь против большинства Исполнительного Комитета и против его резолюции. Он обвиняет советских лидеров в желании усыпить пустыми словами революционную мысль и подчеркивает гибельность затягивания войны для дела революции… Наконец, Дан предлагает уже известное постановление о воспрещении митингов и манифестаций. «Собрание, – по словам газетных отчетов, – расходится медленно и в большом волнении».
И не мудрено: было от чего растеряться и над чем пораздумать рабочим и солдатским депутатам. Еще только вчера они демонстрировали свою силу, были готовы к революционным решениям и надеялись, что вожди поведут их к действительной победе. А сегодня – вера в своих вождей заставила этих едва пробужденных крестьян и рабочих положить свою силу и власть к ногам буржуазии. Это было нелегко понять и переварить. И с этим непереваренным вотумом нелегко было явиться в разогретую атмосферу казарм и заводов…
Инцидент был исчерпан. Не мешает отметить в нем одно обстоятельство – небольшой важности, но все же не лишенное интереса. «Разъяснение» правительства свидетельствует о том, что нота 18 апреля была принята единогласно, после тщательного и продолжительного обсуждения в совете министров. На это обстоятельство некогда было обратить внимание в пылу борьбы за надлежащую ликвидацию кризиса. Но все же оно не прошло незаметным «в народе», который продолжал «переваривать» апрельские дни. В одной из бесчисленных полковых резолюций, протестующих против акта 18 апреля, содержится вопрос (батальон Егерского полка): «Почему таковая нота подписана товарищем председателя Совета рабочих и солдатских депутатов, министром Керенским?»…
