– Все могу объяснить…, – Наримуне, залпом, допил остывший кофе:
– Нет, кое-что не могу…, – он заставил себя выбросить из головы увиденное в Харбине:
– Потом, когда я вернусь в Токио. Но куда я пойду? К военным? Они все знают, я уверен…, – Наримуне представил карту:
– Озеро Хасан, на самой границе. Атака планируется на лето, в начале августа. Судя по данным от немцев, советские войска на Дальнем Востоке плохо вооружены. Интересно, откуда у немцев сведения? Наверняка, у них кто-то сидит в Москве. Впрочем, это не мое дело. Рано или поздно русские задвигаются. Вопрос времени, как мне сказал полковник Котоку. Мы ответим на демарш. Передадим ноту, возмутимся, что они заняли какой-то спорный холм, на границе. Наши танки пойдут вперед. И не только танки…, – Наримуне сжал зубы. Уши, немного, заложило:
– Я должен что-то сделать. Речь идет о гражданских лицах, такое бесчестно. Война, подобным образом, не ведется…, – он старался забыть монотонный голос полковника Исии, показывающего владения отряда 731.
Всю дорогу от Харбина до Токио Наримуне мерещился запах медикаментов, тяжелый, черный дым из трубы крематория. Исии надел костюм бактериологической защиты. Наримуне не пустили в изолированную палату. Он стоял за толстым стеклом, в подвальном коридоре. Исии, с ассистентами, вскрывал труп умершего от чумы китайца. Наримуне, сначала, удивился, что в Харбине не объявили карантин. Чума была смертельно опасна. Исии усмехнулся:
– Нет нужды, ваша светлость. Он заболел чумой на базе, и здесь умер.
Наримуне все еще не понимал.
– Потом я понял…, – колеса самолета коснулись взлетной полосы.
Наримуне взял саквояж. Он оставил вещи в Синьцзине, столице марионеточного, маньчжурского государства, где квартировала армия, и располагались дипломаты. Визит в Японию предполагался коротким. Телеграмму он получил вчера, и вечером приехал на аэродром. Начальнику Квантунской армии, генералу Уэда, Наримуне сказал, что его престарелый родственник, по линии матери, при смерти.
– Он живет на севере, – объяснил граф, – к сожалению, он бездетен. Долг родственной, почтительности предписывает мне…, – Уэда кивнул: «Разумеется, ваша светлость». Наримуне уверил генерала, что поездка не займет и недели. Он заставлял себя не волноваться, не думать о том, что ждало его на севере:
– Все будет хорошо, – Наримуне ждал, пока к борту самолета приставят металлическую лестницу, – даже если я опоздаю, она поймет. Не стоило мне уезжать. Но это дело непредсказуемое…, – он вздохнул:
– У нее еще месяц отпуска. Решим что-нибудь. С Исии…, – Наримуне поморщился, – я тоже разберусь. Нельзя подобное допускать. Война войной, а невинные люди страдать не должны…, – опять подумав о горах на севере, он понял, что улыбается:
– Я приеду, когда все может уже случиться. Вообще я должен на коленях перед ней стоять. Я виноват, что оставил ее одну, в такое время. И встану…, – подчиненные шли к самолету.
Саквояж у него забрали. Обосновавшись на заднем сиденье лимузина, он, коротко, сказал:
– Я ненадолго в страну. Мой родственник при смерти, обязанность главы семьи…, – чиновники топтались у открытой двери машины. Наримуне кивнул: «Можете сесть». Они долго, почтительно кланялись, стараясь устроиться в отдалении от его светлости. По дороге в город Наримуне посмотрел на золотой хронометр:
– Сегодня вечером я уезжаю на север. Встречи…, – он положил руку на список, – перенесите. Я приму посетителей после возвращения…, – он задумался: «На следующей неделе».
– Не буду ничего рассказывать Лауре о Харбине, – решил Наримуне:
– Не в ее состоянии слушать о подобном. Ей надо отдыхать…, – он опять улыбнулся.
Ничего странного в улыбке не было. Ожидаемая смерть родственника не могла служить поводом для того, чтобы портить настроение окружающим мрачным лицом.
– Кто такой мистер О'Малли? – поинтересовался Наримуне, просматривая отчет о приеме, случившемся в его отсутствие: «Американец?».
Чиновник ловким жестом подсунул справку. Наримуне пробежал глазами ровные строки:
– Герой войны, кавалер ордена Франко…, – он отбросил мистера О'Малли. Америка была нейтральной страной, но вряд ли человек, подвизавшийся при штабе Франко, мог оказаться антифашистом:
– Я не могу вступать в контакт с русскими, – горько понял Наримуне, – самурай не имеет права предавать своего господина. Даже когда в опасности невинные люди? Мистер О’Малли закрыл телом детей, при обстреле. Нет, нельзя рисковать. Где я здесь найду антифашиста…, – Наримуне, мысленно, перебрал аккредитованных при министерстве журналистов: «Левых сюда не посылают».
Кто-то из подчиненных вежливо покашлял:
– Ваша светлость, Зорге-сан просил об интервью, для немецких газет, до вашего отъезда. Учитывая…, – дипломат, испуганно, замолчал. Наримуне смерил его холодным взглядом:
– Акихиро-сан, непредусмотрительно давать интервью, когда мое назначение еще не подтвердил господин министр иностранных дел. Такое поведение противоречит протоколу. За двадцать лет службы вы могли бы его выучить, – Наримуне достал простой, лаковый портсигар. Чиновник, предупредительно, щелкнул зажигалкой.
Летом они с Лаурой поехали в деревню при буддистском храме, в священных горах Кацураги, где издавна делали лаковые вещицы. Размеренно звонил колокол, над скалами висела белая дымка, на деревянной террасе пансиона, лежали влажные, зеленые листья. Наримуне опять улыбнулся:
– Шел дождь, шумел водопад. В горах всегда сырое лето, даже в разгаре июля. Капли стучали по крыше. Она забыла пакетик в Токио, а в деревне подобного купить негде. Только в Осаке, два часа езды. Мы махнули рукой, думали, что обойдется. Как хорошо, что так вышло…, – Наримуне вспомнил:
– Она мне портсигар купила. А я ей шкатулку. Скорей бы в поезд сесть…, – Зорге-сан, нацист, странным образом, мог оказаться ему полезным.
– Во-первых, он лучше знает журналистов, и подскажет нужного человека, – решил Наримуне, – я поинтересуюсь аккуратно, не вызывая подозрения. Во-вторых, фашисты всегда замечают антифашистов. Я должен поступить, как порядочный человек. Я никого не предаю, – он, рассеяно курил, глядя на городские предместья. Граф кивнул:
– Хорошо. Вызовите Зорге-сан, у меня есть время до поезда. Предупредите, что это не интервью, а дружеский разговор. Отправьте багаж на вокзал, закажите обед в кабинет, и принесите корреспонденцию…, – Наримуне вспоминал плоскую, унылую равнину на окраине Харбина, и трубу крематория.
С Лаурой они расстались три месяца назад, перед его отъездом. Почти ничего не было заметно. На севере зима стояла холодная. Наримуне окутал ее плечи собольей шубкой и проследил, чтобы она надела шапочку. Они гуляли в заснеженном саду санатория. Над горячим источником, в каменной купели, поднимался пар. Лаура прижалась щекой к его щеке:
– Ни о чем не волнуйся. Врачи хорошие, и я пришлю телеграмму…, – девушка, немного, покраснела. Наримуне обнял ее, сомкнув руки на животе:
– Двигается, – сказал он восхищенно, – опять двигается. Пожалуйста, пожалуйста, будь осторожна…, – Наримуне встал на колени, в снег. Он целовал твидовую юбку, теплый, кашемировый чулок, знакомое, круглое колено. Лаура наклонилась, гладя его по голове:
– Все будет хорошо, милый мой. Я в Бомбее, пью кокосовое молоко, катаюсь на слоне, осматриваю храмы…, – кузина Тесса, в телеграмме, отозвалась: «Разумеется, вопросов быть не может. Если кто-то здесь появится, хотя зачем им, я скажу, что ты уехала в Агру, или Дели. Желаю удачи, что бы у тебя ни случилось».
– Все образуется, – повторил Наримуне:
– Завтра утром я буду в санатории. Увижу Лауру. Увижу, может быть…, – в саду птица взлетела с ветки, осыпав их снегом. Наримуне целовал темно-красные губы, чувствуя сладкий, чистый вкус изморози.
Лимузин подъехал к министерству, швейцар подбежал к машине, открывая дверь. Наримуне проследовал в мраморный вестибюль:
– Будто и не летел всю ночь, – восхищенно подумал Акихиро-сан, передавая багаж начальника швейцару, оставляя его распоряжения, – хоть сейчас может на прием идти. Аристократ есть аристократ…, – Акихиро-сан отправился в кабинет. Он хотел позвонить Зорге-сан, и обрадовать журналиста согласием его светлости на встречу.
Мистер О'Малли сидел, по американской привычке, на столе, покуривая сигарету. На стенах кабинета мистера Зорге красовались нацистские плакаты. На видном месте висел портрет Гитлера, украшенный, поверх рамы, флагом со свастикой. В шкафу имелась подшивка: «Volkisher Beobachter». Рядом лежали газеты, для которых писал немец, Tägliche Rundschau и Frankfurter Zeitung. Меир листал экземпляр «Моей борьбы», в роскошной, кожаной обложке, с золотым тиснением.
Зорге высунулся из маленькой кухоньки:
– Гений фюрера, мистер О'Малли, освещает весь мир. Книгу перевели на японский язык, на итальянский…, Я уверен, что и в Америке издание ждет успех. В конце концов, герр Форд разделяет идеи фюрера, а он крупнейший промышленник вашей страны. Вы идете правильным путем, – он варил кофе, – по дороге в Японию, я осмотрел Америку. Вы отделяете черную расу, – Зорге поморщился, – запрещаете неграм вступать в браки с белыми людьми. Я надеюсь, – запахло пряностями, – что и с евреями вы поступите так же. Мировое еврейское правительство, о котором пишет фюрер…, – о предполагаемой кучке еврейских плутократов, управляющей Америкой и западными странами, Зорге начал распространяться на завтраке, в кафе, на Гинзе. Услышав рассуждения о Генри Форде, Меир спокойно кивнул:
