к плетню. Миля стояла у лаза, прижав фартучек к губам.
— Матушка Яруха, — шепнула она, — ты ведь все ведаешь, правда?
— Ого! Как же мне не ведать? — разглядывая её, начала старуха. — Голубка ты моя! Мне все ведомо, даже и то, что тебе хочется молодца, такого же пригожего, как и ты.
Миля, вспыхнув, наклонилась к уху Ярухи.
— Дай мне любчик! Что захочешь, дам тебе за него!
— Тебе? — засмеялась старуха. — Да ты сама любчик: кто ж тебя не полюбит, будь он хоть князь, разве только слепой?
— Любчик мне дай! Матушка, дай, — повторяла, словно в бреду, Миля и, сорвав серебряную застёжку с рубашки, бросила её в руку старухе.
Знахарка задумалась, нахмурила лоб, медленно стащила с плеч котомку и принялась доставать из узелков пучки корешков и трав. Миля ждала, дрожа всем телом и боязливо озираясь по сторонам.
Яруха сунула ей в руку какое-то засохшее зелье…
— Сотри в порошок и дай ему выпить, да как станет он пить, смотри ему в глаза, только не моргай. А моргнёшь — все пропало.
Она громко засмеялась. Мили уже не было, она бросилась в избу, нетерпеливо смяла зелье в руках, стёрла его в порошок и насыпала в чарку для гостя.
Отец уже просил ужинать, и она проворно засуетилась. Доман сидел, облокотясь, задумчивый, как ночь, и лишь пристальный взгляд Мили заставил его очнуться.
Он переломил хлеб со стариком, мясо стояло на столе. Хозяин разливал мёд.
«Пусть отец рассердится, — подумала девушка, — пусть хоть ударит, мне всё равно». Она схватила приготовленную чарку, поспешно налила в неё мёд и сама поднесла Доману, глядя ему в глаза. Он взял чарку и стал пить. Миля с бьющимся сердцем, не мигая, смотрела на него, хотя отец, — она чувствовала, — бросал на неё грозные взгляды. Выпил! Раскрасневшись, как вишня, Миля убежала в светёлку.
— Теперь он мой! Мой! — повторяла она, чуть не хлопая в ладоши. — Ярухе все ведомо!
В этот день старый гончар был неразговорчив, за ужином оба молчали. К вечеру поднялась страшная буря с грозой. В озеро, одна за другой, ударяли молнии, дождь лил ручьями. Доман отправился спать в сарай. Буря неистовствовала до полуночи, а люди, как обычно в грозу, спали непробудным сном.
Кто-то незаметно подкрался к избе, ставни были открыты, человек склонил голову и нагнулся к окошку, кто-то выглянул оттуда. Послышался шёпот, но из-за ветра ничего нельзя было разобрать, однако шептались долго, чуть не до утра, и кто может знать, о чём шёл разговор и что там порешили.
Под самый конец из окошка донёсся голос:
— Сватов засылайте да просите отца, иначе не пойду из дому, не пойду!
Наутро после дождя и грозы размыло дороги, везде стояли лужи, текло с крыш, вздувшиеся ручьи бежали в озеро, по небу разбрелись тучи — белые вверху и серые внизу. Дело шло к ненастью, в воздухе парило, хотя солнце не показывалось.
— Отец Мирш, я нынче не поеду домой: дороги развезло, конь поскользнётся.
— Ждите до зимы, — отрезал старик, — ударят морозы, сразу станет сухо.
Доман остался. Сел на берегу и задумался. Миля посматривала на него из-за тына, старый Мирш ворчал, сидя под ивой. Вечером к нему подошёл кмет.
— Отец, — сказал он, — если вы не прогоните моих сватов, так я к вам пришлю.
— А много ли у вас жён? — спросил старик.
— Ни одной.
Мирш поглядел на него.
— Дочка моя избалована, выхолена и стоит жупана, в жены я вам её дам, а иначе — нет. Присылайте сватов, честь-честью, по старинному обычаю.
Доман поклонился.
— Я еду домой, созову дружек. Так уговор, хозяин!
Уже совсем стемнело, пока шёл этот разговор. Доман затянул какую-то песню, на душе у него повеселело. «Эх, старый Визун, — говорил он про себя, — будет ли это лекарство, или отрава? Одну я беру, а думаю о другой, тут сватовство, а сердце там…»
Вдруг старый Мирш показал рукой на лес.
Высоко над лесом вспыхивали зарева — одно, два, десять — со всех сторон. Доман, едва взглянув, вскричал:
— Огненные вицы!
С криком прибежала его челядь:
— Вицы! Огненные вицы!
Все ожило, пришло в движение, а Доман тем временем незаметно прокрался во двор, подбежал к светёлке и постучал в окошко.
— Девушка! Голубушка! Прощай, будь здорова! В горах пылают огненные вицы, мне надо на войну. А как вернусь с войны, пошлю к тебе сватов. Отцу я кланялся и просил — будешь моей!
Из окошка донёсся плач или смех; а может, то и другое вместе.
— Ох, милый мой, милый, сокол мой ясный! Воротись невредимый с войны. Я у окошка буду сидеть, на небо глядеть да плакать, пока ты не вернёшься с войны и не пришлёшь ко мне сватов.
— По коням! — кричал Доман челяди. — По коням! Будь здоров, хозяин, благодарим за угощение, да не время теперь отдыхать, когда вспыхнули огненные вицы. Будьте все здоровы!
Поднялся шум, суматоха, застучали копыта, лошади пустились вскачь, а перед хатой стоял старый Мирш, глядя на зарево, и плакала Миля, заломив руки и поминутно утирая фартучком слезы. Но сквозь слезы проглядывала улыбка, и сердце билось часто-часто.
— Вернётся он, вернётся! Сватов пришлёт. Он будет, будет моим!
XXI
На вершине башни стояла княгиня, смотрела вокруг; был вечер, тот самый вечер, когда загорелись огненные вицы. Солнце лишь недавно зашло, и на западе ещё алело зарево; вокруг, казалось, все уже уснуло — леса, долины и поля.
Князь, прислонясь к стене, стоял за ней, разглядывая сверху двор, расхаживавших по валу часовых, охранявшую крепость дружину, на озеро, в котором отражалось вдали небесное зарево. Ещё ничего не было видно… Ничего…
За княгиней стояло двое юношей почти одного роста. Едва взглянув на них, можно было угадать, что прибыли они из чужих краёв. Одежда на них была из тонкого сукна и по-иному сшита, обувь тяжёлая и крепкая, а на боку у каждого висел длинный меч. В глазах у них ещё светилась юная жизнерадостность, но было в ней что-то звериное и дикое. Несмотря на молодость, по виду их можно было принять за воинов, хищных и жадных к добыче.
Как раз в этот день, с утра, когда ворота заваливали брёвнами, подъехали на убогих лошадёнках двое юношей, переодетых в простые сермяги, и стали проситься в городище. Их не хотели пускать, но вышел Смерд, взглянул на них, вскрикнул и, всплеснув руками, приказал отваливать колоды, а затем, задыхаясь от радости, повёл их в терем.
Юноши последовали за ним в
