когда сходишь с него, предпочитаешь ему тропинку, удобную только для тебя самого, теряешь право говорить «мы» и оказываешься словно в пустоте. Конечно, если бы не война, его тревоги были бы просто нелепы, а теперь учеба в университете напоминала бегство от общественного долга. И не важно, что у него обнаружилось плоскостопие, освобождающее его от армейской службы, — он в душе
готов был уклониться от службы, хотя шла война. Ему, пожалуй, не удалось бы выделить какой-то один момент в своей жизни, когда он смалодушничал, стал слишком много думать о себе. Возможно, такого момента и не было, а так сложилась у него жизнь. В семнадцать лет он увидел кровь и смерть: бомба разбила эшелон с эвакуированными женщинами и детьми. Впечатления того страшного дня Мише не забыть. Потом его потрясла смерть Кости Настина и Лени Николаева. Оба были его друзья, оба оставили завод, ушли добровольцами на войну и вскоре погибли. А что от этого изменилось? Все было бы точно таким же, останься они в Покровке: фронт так же приближался бы к границам Германии, и так же близилась бы победа. А еще погибли Валя Пилкин и немало Мишиных знакомых. И что будет с Женей Крыловым и Сашей Лагиным, тоже неизвестно. Лучше уж работать на заводе или пойти учиться. Так вот что-то и сломалось в Мишиной жизни, ушло от него. Теперь бы радоваться университетскому
ИЕГЗ^усКрь1[поIвучажт^а^(.тап озабоченной.
— Дедушке Сергею плохо, — объяснила она, обрадованная, что пришел Миша. — Мама работает во вторую, а у него никого нет, я ему лекарство давала. Он не пьет, и глаза у него какие-то мутные.
— Я за тобой, в кино. — неуверенно проговорил Миша.
— Правда? Вот хорошо! А как же дедушка Сергей? — тут же спохватилась она. — Я печку у него топлю, скоро трубу закрывать. Может быть, не закрывать, а?
Ей очень хотелось пойти в кино, не сидеть одной дома, но она привыкла добросовестно делать любую работу и не могла оставить одинокого старика в комнате с незакрытой печной трубой.
Миша в нерешительности переминался с ноги на ногу. Ожила забытая неуверенность в себе. Лучше бы ему не приходить сюда, он здесь чужой.
— Ты посиди, — продолжала Шура. — Я сначала соберу портфель, потом мы поднимемся к дедушке Сергею. Если дрова прогорели — вот хорошо бы! — я закрою трубу, и мы пойдем в кино. А решать задачи я научилась, тут главное — хорошенько подумать, и все получится, как в ответе. Вчера я сделала совсем трудную, никто больше не решил. А Женя прислал письмо, у него уже четыре ордена и медаль. Он в Пятигорске, учится на танкиста и говорит, что теперь все время будет в тылу. Только мы с мамой не думаем, что в тылу: он нам всегда так пишет, а сам все время на фронте. А Саша Лагин тоже был раненый, как Женя. Тебе нравится Саша? С той недели мама будет работать только в первую смену — хорошо, правда?
Миша рассеянно слушал. Женя Крылов и Саша Лагин представлялись ему существами из иного, недосягаемого для него мира, да и Шура, переросшая его на полголовы, тоже отдалилась от него.
В кино он был один, потому что Шура осталась у постели старика, не догадываясь, что тот доживал свои последние часы.
Миша думал о себе, о Шуре, о том, что она рассказала ему, о войне. Конечно, и он участвовал в событиях: кто-то должен был делать зенитки, без них тоже не повоюешь. Но это лишь говорится: участвовал. Он-то лично ничем не рисковал, он мог воевать на заводе сто лет. Что он скажет Жене и Саше, когда они вернутся домой? Не все так просто, как кажется на первый взгляд. В Покровке он не только многое приобрел, но и что-то важное утратил.
Он припомнил март сорок второго, когда десятиклассники шли в горком комсомола. С той поры многое изменилось: Кости и Вали Пилкина давно нет в живых, пути Жени и Паши разошлись. И куда теперь прибьет его? Два года тому назад он мог сказать ребятам о своих сомнениях, а теперь не решился бы.
Этой январской ночью Миша уснул не сразу. Лежал и думал о том, что утратил. Потом ему приснилась тропинка в лесу. Он шел по ней, пока она не уперлась в пропасть. Оттуда, из тьмы, на него смотрели печальные лица Кости Настина и Лени Николаева. «Иди к нам! — позвал Костя. — Тут никаких забот!», а Миша стоял на месте и дрожал от страха. «Чего испугался? — послышался голос Жени Крылова. — Это не так уж страшно, смотри!» Миша увидел Женю и Сашу. Они прыгали в пропасть и снова выбирались из нее наверх. «Не хочу!» — закричал Миша и бросился прочь.
Потом он увидел Пашу Карасева, Левку Грошова и Витьку Пятерикова. Лес кончился, стало совсем светло. Паша сказал: «Война ведь… понимаешь, обязательно надо учиться в университете». Витька протянул Мише два билета в кино, а Левка торжественно вручил красивый орден.
Миша проснулся, сел. В доме все спали, на стене ровно тикали ходики. «Скверно. — подумал. — Нельзя бежать от того, чем живут люди, это не проходит даром…»
* * *
Редакционный «газик» застрял на дороге. Хорошо, что шофер успел вывести его с проезжей части на обочину: здесь, в Германии, на запруженных войсками дорогах, не очень-то церемонились с теми, кто загораживал путь.
Лейтенант Ющенко не скрывал своего недовольства шофером, но нет худа без добра: наконец-то беспокойный Леша Сельский оставил его одного. Этот корреспондент уже порядком надоел ему — до дивизии он его довезет, а там гость пусть сам догоняет свою пехоту и, вообще, пусть отправляется, куда ему угодно.
Глядя на Сельского, Ющенко невольно вспоминал поэта Сашу Любавина и свой бесславный вояж на Сожский плацдарм. Впрочем, теперь многое будет напоминать ему о его бесчестии: за трусость надо платить. Сельский был энергичен, жизнерадостен, неистощим на шутки. В одном его облике Ющенко усматривал укор себе: ведь и он мог стать таким же, но не стал. Он опять подумал о генерале Чумичеве. Приятно, что Трифон Тимофеевич не забыл о нем и даже предложил ему дальнейшее сотрудничество. Конечно, отношения между ними всегда были не просты. С той давней минуты на берегу Дона, когда Ющенко и Чумичев встретились друг с другом, между ними возникла эта сложная связь, где все строилось на своеобразной взаимопомощи и постоянном взаимном контроле. Они знали друг о друге и слишком много, и слишком мало — это делало их
