Гонкуры.
Теперь о голландцах: они пишут всё как есть, явно не рассуждая, как Курбе изображал своих прекрасных обнаженных женщин.
Они пишут портреты, пейзажи, натюрморты. Можно быть еще глупее их и совершать еще большие безумства.
Если мы не знаем, что делать, дорогой дружище Бернар, давай делать как они, хотя бы только для того, чтобы наши скудные умственные силы не улетучились в бесплодных метафизических раздумьях, не способных загнать хаос в бутылку – он хаотичен именно потому, что не поместится ни в одну из наших склянок.
Мы можем – так делали голландцы, ужасно хитрые для приверженцев системы, – мы можем изобразить атом хаоса. Конь, портрет, твоя бабка, яблоки, пейзаж.
Почему ты говоришь, что у Дега с трудом встает? Дега живет как рядовой нотариус и не любит женщин, зная, что, если любить и сношать их во множестве, он получит мозговое расстройство и потеряет способность к живописи. Живопись Дега – мужественная и безличная именно потому, что он решил в личной жизни быть рядовым нотариусом, страшась разгулов. Он наблюдает, как человеческие животные, которые сильнее его, возбуждаются и сношаются, и превосходно изображает их именно потому, что не намерен вот так вот возбуждаться.
Рубенс, да, это был прекрасный человек и отменный сношальщик[237], и Курбе тоже: здоровье позволяло им пить, есть, сношаться.
Что до тебя, бедный дружище Бернар, я все уже сказал этой весной. Ешь как следует, хорошо исполняй свой воинский долг, не сношайся слишком много; если будешь сношаться не слишком много, у твоего искусства отрастут яйца.
О Бальзак! Этот великий и могучий художник сказал правильно: относительное целомудрие делает современных художников крепче.
Голландцы были женаты и производили на свет детей: отличное, просто отличное занятие, и такое естественное.
Одна ласточка весны не делает. Я не хочу сказать, что среди твоих новых бретонских этюдов нет мужественных и прочных; но я их пока не видел и не могу о них говорить. Но я видел эти мужественные работы – портрет твоей бабки, натюрморты, – и, глядя на твои рисунки, несколько сомневаюсь, что новые этюды столь же сильны именно с точки зрения мужественности.
Этюды, о которых я сказал в начале, – это первая ласточка твоей весны как художника. Если мы хотим, чтобы у нас вставало на наше творчество, надо смириться с тем, что придется сношаться мало, а в остальном сделаться, смотря по темпераменту, солдатами или монахами. Еще раз: жизнь и нравы голландцев были мирными, спокойными, упорядоченными.
Делакруа, тот, ах! – «Я – говорил он, – стал живописцем, когда лишился и зубов, и дыхания». Те, кто видел этого великого художника за работой, говорили: «Делакруа пишет так же, как лев пожирает добычу». Он сношался совсем немного и заводил лишь случайные связи, чтобы не тратить времени, посвященного творчеству. Если в этом письме, с первого взгляда более бессвязном и имеющем меньше отношения к нашей переписке и особенно к дружбе, чем я хотел бы; если в этом письме ты обнаружишь, что я встревожен – по крайней мере, обеспокоен – твоим здоровьем, предвидя суровые испытания, которые тебе принесет обязательная воинская служба, это будет означать, увы, что ты прочел его правильно. Я знаю, что изучение голландцев пойдет тебе лишь на пользу, ведь их работы – такие мужественные, такие крепкие, такие здоровые.
Лично я нахожу, что воздержание – это совсем неплохо. Наши слабые, впечатлительные художнические мозги нужно употреблять в первую очередь для создания картин. Ибо, размышляя, рассчитывая, изнуряя себя, мы тратим умственные силы.
Зачем же изливать наши творческие соки там, где профессиональные сутенеры и даже просто сытые клиенты делают больше для удовлетворения гениталий бордельной шлюхи, чем мы? Эта самая бордельная шлюха вызывает у меня больше симпатии, чем сочувствия.
Изгнанное, отброшенное обществом создание – так же, как и мы с тобой, «отброшенные» художники, – она, конечно же, наш друг и наша сестра. Итак, она отброшена обществом, как и мы, и в этой независимости есть свои преимущества; взвесив все, давай не заблуждаться насчет того, что мы поможем ей, восстановив ее положение в обществе, – это почти невозможно и окажется для нее фатальным.
Я только что закончил портрет почтальона или, вернее, два портрета: сократовский тип – причем легкий алкоголизм не делает его менее сократовским, – а следовательно, весьма колоритный. Его жена только что родила, и добряк светится от счастья. Он страшный республиканец, как папаша Танги. Черт возьми, какой сюжет для Домье! Он был слишком зажат, пока позировал, а потому пришлось писать его дважды, во второй раз – за один сеанс: белый холст, синий, почти белый фон, лицо все в неровных тонах, желтых, зеленых, лиловых, розовых, красных, мундир цвета берлинской лазури с желтой отделкой.
Если сердце велит тебе, напиши мне сразу же; я очень занят и пока не нашел времени для набросков фигур. Жму руку.
Всегда твой Винсент
Сезанн – именно что человек, почтенно женатый, как старые голландцы, и если он как следует возбуждается на свое творчество, это потому, что он не слишком изнурен разгулом.
657. Br. 1990: 661, CL: 519. Тео Ван Гогу. Арль, среда, 8 августа 1888
Дорогой Тео,
я только что отправил 3 больших рисунка и несколько других, поменьше, а также две литографии де Лемюда.
Из трех больших мне кажется лучшим крестьянский садик вертикального формата. Тот, что с подсолнухами, – это садик рядом с баней.
Третий сад, горизонтального формата, я изображал также в живописных этюдах.
Оранжевые, желтые, красные пятна цветов приобретают под синим небом поразительную яркость, а в прозрачном воздухе есть нечто более счастливое и склоняющее к любви, чем на севере. Он подрагивает – как и букет Монтичелли, который есть у тебя. Жалею, что не пишу здесь цветов. Как бы то ни было, хоть я и изготовил здесь с полсотни рисунков и живописных этюдов, мне кажется, будто я совсем ничего не сделал. Я бы с радостью согласился лишь прокладывать дорогу для будущих художников, которые станут работать на юге. Жатва, сад, сеятель и две марины – это наброски с живописных этюдов. Думаю, все эти идеи хороши, но живописным этюдам не хватает четкости мазка. Это еще одна причина, по которой я почувствовал необходимость сделать с них рисунки.
Я хотел написать старого небогатого крестьянина, чертами страшно напоминающего нашего отца. Правда, он выглядел более обыденно и почти карикатурно. И все же я очень хотел бы изобразить его таким, каков он есть, крестьянин как крестьянин. Он обещал прийти и затем сказал, что ему самому нужна картина, так что я должен сделать две одинаковые – для него и для себя. Я ответил отказом. Может быть, он еще вернется. Интересно, знаком ли ты с работами де Лемюда.
Сейчас еще можно приобрести прекрасные литографии, Домье, репродукции Делакруа, Декана, Диаcа, Руссо, Дюпре и т. д. Но скоро все закончится, и как жаль, что это искусство понемногу исчезает.
Почему мы не держимся за то, что имеем, наподобие врачей и механиков? Однажды открыв – найдя – что-нибудь, они хранят знание об этом, а в проклятых изящных искусствах всё забывают и ни за что не держатся.
Милле дал собирательный образ крестьянина, и сейчас, конечно, у нас есть Лермит, есть пара других, Менье… Но в целом научились ли мы теперь видеть крестьян? Нет, черт нас дери, никто не сумеет изготовить ни одного.
Не лежит ли часть вины на Париже и парижанах, изменчивых и вероломных, как море? Словом, ты чертовски прав, говоря: будем спокойно идти своим путем, работая на себя. Как ты знаешь, что бы там ни было со священным импрессионизмом, мне все же хочется делать то, что предыдущее поколение – Делакруа, Милле, Руссо, Диас, Монтичелли, Изабе, Декан, Дюпре, Йонгкинд, Зим, Израэльс, Менье, множество других, Коро, Жак – могло бы понять.
О да, Мане был очень, очень близок к этому, как и Курбе: сочетать форму и цвет. Я очень хотел бы молчать 10 лет, делая только этюды, потом написать одну-две картины с фигурами.
Старый план, столько раз рекомендованный и так редко выполняемый.
Если посылаемые мной этюды слишком грубы, это оттого, что я намеревался –
