Ничего не удалось выяснить и о судьбе Вальки Холеры. Песик и не собирался отрицать, что знает такую. Да, трахал ее. А разве это дело подсудное? Ее, между прочим, полгорода трахало, в том числе и некоторые милицейские чины. Куда она могла подеваться? Чего не знаю, того не знаю. Валька птица перелетная. Сегодня здесь, а завтра там. Вот потеплеет, может, и вернется. Хотя что ей в этом занюханном Талашевске ловить?
На пользу Песику работало и то обстоятельство, что его следователи были людьми столичными, деликатными и вышколенными, а кроме того, хорошо осведомленными о судьбе предшественников, в свое время наломавших дров со Щуплым. Дело находилось на контроле министра и генпрокурора. А это означало, что любая бумажка в нем должна была отвечать обязательному условию: комар носа не подточит.
Поэтому били Песика не очень часто и даже не с целью вызвать на откровенность, а главным образом для собственной разрядки. Пытки жаждой и лишением сна к нему вообще не применялись. А когда Песика однажды сунули для острастки в камеру к двум забубенным педерастам, он так отделал обоих, что надолго избавил от пристрастия к молодым ребятам.
Короче, дело буксовало. Срок расследования раз за разом продлевался, но так не могло продолжаться до бесконечности.
Раскололи Песика элементарно, что еще раз подтвердило справедливость похабненькой пословицы о хитрой заднице, на которую всегда найдется хрен с винтом.
Следователи внезапно как будто бы утратили интерес к Песику, стали реже выдергивать на допросы, а потом даже перевели в общую камеру. В принципе он был уже готов к такому повороту событий. Не взяв его ни мытьем, ни катаньем, хитрые милицейские псиры сделали ставку на подсадного стукача (таких иуд блатной народ называл «наседками»). Памятуя об этом, Песик ни с кем особо не откровенничал, а про себя сообщал кратко: сижу по оговору, безвинный, как голубь.
Население камеры менялось: одни приходили, другие уходили (кто на волю, кто на этап), а иные и задерживались на неопределенный срок. И как это всегда бывает в мужском коллективе, объединенном одной общей заботой, между людьми возникали симпатии и антипатии.
Совершенно неожиданно для себя Песик близко сошелся с уже немолодым уркой по кличке Бурят. Правда, так его смели называть только за глаза. Мелкая шушера, составлявшая основное население камеры, обращалась к ветерану уважительно: «Фома Фомич». Занимал он лучшее место у окна, и без его ведома нельзя было ни чинарик закурить, ни таракана прихлопнуть.
Увидев Песика впервые и убедившись, что тот знаком с чисто зековским ритуалом «прописки». Бурят сдержанно осведомился:
— Кто такой? Где чалился? Какую статью вешают?
Песик, прекрасно зная, что и в тюрьме, и в зоне, и в следственном изоляторе вести распространяются быстрее, чем пожар в лесу, честно ответил на все вопросы, добавив, впрочем, сказку о своей полной невиновности. На Бурята эта сказка никакого впечатления не произвела.
— Пистонщик, значит, — он окинул Песика оценивающим взглядом. — Да еще и хомутник. Таких, как ты, деловые не уважают. Ну да ладно, живи пока. О твоих подвигах в пидерной камере мы наслышаны. Молодец, что не дал себя опетушить. Может, и получится из тебя брус шпановый.
Смысл этой речи был примерно следующий: «Хоть ты и насильник, да еще и душитель, но держишься правильно. Есть даже надежда, что скоро станешь среди блатных своим».
После этого Бурят как бы забыл о существовании Песика. Сам он о своих подвигах не распространялся, но ходил слух, что дело ему шьют расстрельное — из трех инкриминируемых статей две тянули на вышку.
Примерно такое же положение было и у Песика. Вот на этой почве они в конце концов и сошлись.
Уж кого-кого, а Бурята в стукачестве заподозрить было нельзя. Он никогда никого ни о чем не расспрашивал, а если кто-нибудь из сокамерников начинал пороть лишнее, презрительно цедил сквозь зубы:
— Заткни фонтан, дешевка. Тут среди нас точно наседка есть, а может, и не одна.
У Песика, в общем-то не признававшего никаких авторитетов, Бурят вызывал невольное уважение. Все в нем было предельно достоверно и естественно: независимое поведение; многочисленные и сложные, но вполне заслуженные наколки; доскональное знание всех воровских законов и обычаев; привычка всегда сидеть на корточках, а при разговоре с начальством держать руки за спиной.
«Феня», на которой он ботал, то есть говорил, сильно отличалась от нынешней, больше похожей на жаргон уличной шпаны, и корнями уходила еще в царские каторжные тюрьмы и притоны Хитрова рынка.
Бурят мог часами подробно рассказывать о каждой зоне, в которой сиживал, о каждой пересылке, об особенностях любого этапа, что железнодорожного, что водного, что воздушного. Он мог перечислить всех офицеров охры, назвать их слабые и сильные стороны, описать характеры. Он поименно знал, где и в каком месте отбывают срок воры в законе, некоронованные короли преступного мира. С каждым из них Бурят водил когда-то дружбу и просил при случае передавать привет. В карточной игре ему не было равных. Любой, кто соглашался раскинуть с ним «стиры» — самодельные карты, — рисковал остаться без штанов. Впрочем, Бурят был великодушен и прощал долги всем подряд.
В камере он установил железный, но справедливый порядок. Никто не смел отлынивать от дежурства, каждый обязан был следить за личной гигиеной («Кто опустился, тот уже, считай, сгнил», — говорил он), все конфликты улаживались в течение считанных минут, все передачи делились поровну, воровство каралось самыми жестокими мерами. Когда какой-то мордоворот, до этого, кроме вытрезвителя, нигде не бывавший, посмел усомниться в правах Бурята, тот разделал его, как верткий мангуст разделывает злую и коварную, но чересчур медлительную кобру.
Вскоре Песик стал у Бурята чем-то вроде правой руки. Спали они рядом, ели чуть ли не из одной миски и, если сигарета была последняя, курили ее по очереди.
Однажды, вернувшись с допроса. Бурят завел с Песиком негромкий разговор:
— Ну, паря, наверное, будем прощаться. Завтра меня на суд погонят. Чую, на этот раз от вышака уже не отвертеться. Ну и хрен с ним. Погулял я по этой земле от души… Ты сам хоть и играешь в несознанку, но от срока не отвертишься. А потому мотай на ус мою науку. С ней нигде не пропадешь.
Он подробно рассказал Песику о том, как следует вести себя по прибытии в зону, какие тайные сигналы подавать и к кому обращаться за помощью.
— Когда с паханами говорить будешь, на меня ссылайся. Доля Бурята в каждом общаке есть. Пусть с тобой поделятся. Мне галье уже не пригодится.
— Думаешь, вот так и поверят мне? — усомнился Песик.
— Должны поверить, если ты речи мои хорошо запомнил. Но на всякий случай я тебе наколку сделаю. Она тебе заместо паспорта будет.
Они занавесили свой угол простыней. Песик разделся до пояса, а Бурят прокалил на спичке обычную медицинскую иглу и достал из-под тюфяка флакончик туши. Сразу стало ясно, что в этом деле он виртуоз. К середине ночи (а свет в камере никогда не гасили) левую сторону груди Песика украшал орел, раскинувший в стороны крылья, а в лапах сжимавший восьмиконечную звезду.
— Обрати внимание, — Бурят протянул Песику маленькое зеркало, неведомо каким путем оказавшееся здесь и счастливо пережившее все шмоны, — тут каждое перышко на крыльях и каждый коготок свое скрытое значение имеют. Кому положено понимать, сразу поймет. Я тебе пока объяснять не буду, недосуг. Потом в зоне сам все узнаешь. Благодарить меня будешь до гроба. Среди блатных ты теперь вроде как дворянин.
Затем, опять же из-под тюфяка, где у Бурята был чуть ли не склад устроен, появилась фляжка спирта. Малая часть его ушла на дезинфекцию наколки, кожа вокруг которой уже начала воспаляться, а остальное выпили за удачу, дружбу и будущую встречу, где бы она ни произошла, хоть в преисподней. Песик выразил надежду, что вышка все же минует Бурята, и тогда тот поведал сокамернику леденящую кровь историю своего преступления, жертвой которого стал не только инкассатор банка, но и двое некстати подвернувшихся ментов.
Не желая выглядеть на фоне старшего товарища мелким фраером, Песик тоже раскрыл перед ним душу: и про Вальку Холеру расписал во всех подробностях, и про незадачливую купальщицу, и про вокзальную лярву, и про обеих школьниц.
— И хорошо тебе было после этого? — поинтересовался Бурят.
— Жутко как хорошо! Так ни от водяры, ни от марафета не бывает. Вот таким же орлом себя чувствую, — он ткнул пальцем в наколку на груди.
— Счастливый ты, паря… Или очень несчастный, — задумчиво сказал Бурят. — Ладно, давай покемарим. День у нас с тобой трудный будет.
Уже засыпая, Песик подумал: «Трудный день? Почему? Ну с Бурятом, положим, все понятно, суд — дело нервное… Но я-то тут при чем? У меня как раз день самый обычный намечается…» Не мешало бы, конечно, ему и призадуматься над этими загадочными словами, но в сонном забытьи любая толковая мысль была вроде как мышиный хвост — мелькнула, и нет ее…
