— Ох, ребята, выставлять-то бы надо мне, а не вам. Гли-ко, Петр Николаевич, какое я дело-то провернул? Ведь я с самим Калининым говорил, да и Сталин-то был тутот-ка. Ага, и Сталин был в етой комнате!..
— Да ну? — удивился Петька.
— Три разы приходил, все не пускали. А после… Говорил я тебе, что меня правов-то Сопронов лишил?
— Нет, не говорил. Это какой Сопронов?
— Да Игнаха.
— Ну, все понятно! — засмеялся Петька. — Этот Игнаха еще покажет вам где раки зимуют. Садись, Семенович.
Данило присел рядом с Арсентием, с другой стороны стола устроились Петька и Гусев.
— Нет, сурьезно Сталина видел? — спросил Гусев.
— Я те говорю! Ростиком не больно большой, щадровитенькой. А Михайло Иванович мне и говорит: поезжайте, товарищ Пачин, спокойно, дело ваше надежное, безо всякого сумления.
Шиловский разлил водку сперва из графинчика. Петька чокнулся сначала с Данилом, потом с остальными.
Они только успели поставить пустые рюмки и поморщиться, как в двери застучали. Шиловский понюхал луковицу и остановил Гирина: «Сиди, сиди, я открою». Он встал и, жуя на ходу, подошел к двери. Открыл и на секунду оцепенел. Николай Иванович растерялся еще больше и тоже остолбенел.
— Хм, хм… Заходи… Заходите, пожалуйста, не стесняйтесь, — сказал наконец Шиловский. — Милости просим.
Первым движением попа было движение, изготавливающее его к побегу, но Петька Гирин, выскочив из-за стола, молниеносно втолкнул его в комнату. Николая Ивановича начали раздевать, усаживать за стол, он озирался и растерянно бормотал:
— Ох, товарищи… Это… ох, отпустили бы лучше…
— Куда ты девался-то? Ой, Николай Иванович… — радовался больше всех Данило.
— Милости просим, милости просим, — суетилась Лаврентьевна, а Петька шумно знакомил Николая Ивановича с Гусевым, потом с Шиловским.
— А это вот Шиловский Арсентий, Арсеня, вот Николай-то Иванович!
Николай Иванович опасливо, с заминкой подал Шиловскому руку.
Шиловский, глядя мимо уха, крепко пожал поповскую ручищу.
— Очень, очень приятно, меня звать Арсентий. А это наша мамаша.
Со всеми перезнакомившись, Николай Иванович покосился на дверь.
Получилась снова заминка. Николай Иванович вздохнул и вдруг громко спросил у Шиловского:
— В холостом виде изволите пребывать или в женатом?
— Оба! Оба холостяки! — обрадовался Шиловский. — Мать! Надо бы еще рюмочку!
Задвигались стулья, все начали шумно рассаживаться по-новому. Николай Иванович дрожащей рукой взял налитую Шиловским рюмку.
— Ежели так… С приятным свиданьицем…
Ни с кем не чокнувшись, поп выплеснул рюмку в провал рта.
— Ну, батюшка? — Вагранщик Гусев с восторгом оглядывал Николая Ивановича. — Вас бы к нам в разливальщики! Только ежели бороду сбреешь, а то у нас дело с огнем, опалить недолго.
Шиловский вновь наполнил рюмку попа. Данило, отказавшись от второй, вприкуску пил чай и беседовал с Лаврентьевной. Петьке не терпелось взять гармонь. После третьей рюмки в квартире Шиловского загудело от разговоров, вскоре зазвучали знаменитые «Кирпичики», после них не менее знаменитые «Проводы»…
Николай Иванович охмелел и уже дважды обнимал Гусева и Шиловского. Петька играл, и все, кроме Данила, дружно пели:
Что с попам, что с кулакомВся беседа —В брюхо толстое штыкомМироеда.
Очень длинная была эта песня! Когда наконец спели ее, Николай Иванович хлопнул Данила по плечу.
— Не тужи, Данило Семенович, будем и дома! Сподобимся!
— Вишь, Николай Иванович, Пашка-то… Сговор был, и тебе и мне домой надо.
— И Пашку женим, все сделаем! А мне своего голосу в Москве все одно не найти! Дак хоть погуляем в ней, в Белокаменной-то!
Данило только скреб ногтем клеенку да качал головой.
— Еще, Николай Иванович, по рюмочке! — угощал Шиловский попа.
— Душевно благодарен, Арсентий Назарович, душевно и вселюбезнейше. А позвольте спросить…
Но тут Петька заиграл «барыню». Николай Иванович забыл про все, притопнул и, не замечая восторга слушателей, спел свою постоянную частушку:
Ой, с маленькой пестерочкойХодили по грибы!Сосмешалися дороженькой,Попали не туды!
…На второй день снова притихшие гости наотрез отказались опохмеливаться и даже от чаю, заторопились домой; Шиловский и Гирин проводили их до Каланчевки. Петька помог достать билеты.
Посадка задерживалась. Попа и Данила пустили на перрон только с третьей попытки. Но на перроне народу было немного, посадка закончилась быстро. Паровоз, простуженно чихая, сделал короткую напористую пробуксовку, вагоны пошли. Данило с попом облегченно вздохнули. Правда, им предстояла еще пересадка. Где-то в середине пути поезд сворачивал на Урал.
В понедельник утром Петька Гирин, по прозвищу Штырь, проснулся от легкой, забытой на время тревоги. Он опять почувствовал себя Петром Николаевичем — одним из курьеров канцелярии ЦИКа. Портфель с бумагами ждал его в нижнем ящике горки. Гирин позавтракал, закрыл квартиру и положил ключ на дверной косяк. Шиловский работал в дневную смену и ушел раньше. Лаврентьевна со своим ключом с утра уходила по магазинам и на базар.
У Гирина болела душа. Бумаги, которые надо было еще в субботу передать в ОБЖ, лежали в портфеле, а секретарь обязательно проверит дату и роспись в получении пакета. Петька вздохнул, передвинул кобуру с наганом на бедро и, застегивая полупальто, выскочил из коридора. Было девять часов без четверти, а ОБЖ открывалось только в десять.
«Семь бед, один ответ, — подумал Гирин. — Авось и выкручусь».
Москва принималась за дело с новыми силами. Выспавшиеся с воскресенья служащие торопились по своим учреждениям. Трамваи быстро опорожнялись на остановках и, облегченные, гремели дальше. Рыжие битюги невозмутимо топали вослед, качая многопудовыми головами. Автобусы и шумные такси тоже обгоняли более юркие «фордики»: битюги привыкли и не обращали на них никакого внимания.
Мальчишки — продавцы газет — бежали навстречу прохожим, выкатывались на тротуары модно одетые лотошницы, раскладывали на лотках папиросы и шоколад. Запоздалый собиратель окурков, небритый ночлежник ермаковского дома, торопился с глаз долой от чистой публики. Тетка в коричневом сарафане и в саке старательно наклеивала на тумбу афишу акционерного общества «Инозит». Дамочка в каплевидной, по самые глаза шляпке еле успевала за своим долгоногим, обутым в краги спутником.
Гирин изловил себя на том, что разглядывает похожие на бутылки дамские ноги. Он пропустил трамвай и оттого развеселился. Семь бед, один ответ.
Гирин проехал три остановки, выпил у какого-то нэпмана свежего, но отдающего содой пива, затем сел на другой трамвай и прошел два квартала пешком. Только после всего этого время вплотную придвинулось к десяти.
Двери то и дело открывались, человек пятнадцать разномастного люда уже образовали живую очередь на прием. Ничего не было хуже для Гирина, чем ждать. Догонять же, вопреки пословице, он любил больше всего. Он оглядел большую, пахнущую вокзалом комнату. На деревянном диване и на венских стульях сидели немногие жалобщики, остальные перемогали очередь стоя. Мужик в синих полосатых штанах и новых лаптях диктовал какому-то доброхоту свою жалобу, рабочий в тужурке читал газету. Старушка в белом нижнем платочке терпеливо сидела рядом. Какая-то миловидная то ли монашка, то ли богомолка отводила глаза от встречных взглядов, человек в пенсне и новом бобриковом полупальто, покрякивая от нетерпения, хрустел суставами пальцев. Он делал это отчаянно, словно хотел совсем выдернуть или переломать свои дрожащие пальцы.
На дверях висела табличка: «Дежурный член ЦКК ВКП(б)» и объявление: «Прием жалоб в порядке живой очереди без всяких пропусков». Во время смены посетителей Гирин мельком взглянул в кабинет. Сегодня принимал член ЦКК Сольц. Петька заметил, как Сольц, кивая головой в такт словам жалобщика, усталым, отсутствующим глазом глядел куда-то в сторону и постукивал пальцами по заваленному бумагами столу. Около других дверей было не меньше народу. Гирин, не слушая возмущенных голосов, прошел туда со своим портфелем и поздоровался. Замзав ОБЖ Пархоменко знал Гирина, он кивнул на стул. Но Гирин не стал садиться, и Пархоменко, взяв пакет, не глядя расписался в получении.
— Товарищ Пархоменко, забыли число поставить! — сказал, уходя, Гирин.
— Ладно, поставь сам.
Петька вернулся к столу, старательно поставил дату, попрощался и вышел. Контора по борьбе с бюрократией волокитьевной, как называл ОБЖ Пархоменко, осталась позади, и Гирин наконец прошел в приемную Калинина. Но и здесь посетителей было ничуть не меньше. Чухонос отправлял их обратно. Михаила Ивановича в приемной не было. Когда последний, самый упрямый мужичок в десятый раз подошел к Чухоносу, у того лопнуло терпение.
