Однако у меня нет сил осадить девчонок, и я рада, что Линдси нет рядом и она не будет возмущаться. Я могла бы догадаться, что Роб не вернется. А как он сегодня распинался, что никогда не подводил меня! И я должна ему верить! Надо было ответить, что это бред собачий.
Мне нужно на свежий воздух. Убраться подальше от дыма и музыки. Найти тихое местечко и спокойно подумать. Я продолжаю мерзнуть и наверняка ужасно выгляжу, хотя плакать больше не хочется. Как-то раз на уроке здоровья мы смотрели видео о симптомах шока. Я могла бы сняться в нем в главной роли. Затрудненное дыхание. Холодные липкие ладони. Головокружение. Оттого что я знаю это, мне становится еще хуже.
Вот видите, от уроков здоровья один вред.
В каждый туалет стоит по четыре человека, комнаты набиты людьми. Уже одиннадцать часов; пришли все, кто хотел. Несколько человек произносят мое имя; Тара Флют загораживает дорогу и восклицает:
— О боже! Какие прелестные сережки. Из…
— Не сейчас, — обрываю я и иду дальше, отчаянно стремясь найти тихий темный уголок.
Слева от меня — закрытая дверь, на которую прилеплены наклейки для бампера. Я хватаю и трясу дверную ручку. Разумеется, закрыто.
— Это вип-комната.
Я оборачиваюсь. Кент стоит за спиной и улыбается.
— Ты должна быть в списке. — Он прислоняется к стене. — Или сунь вышибале двадцатку. Как хочешь.
— Я… искала туалет.
Он кивает в другую сторону коридора, где Роника Мастерс, явно пьяная, молотит по двери кулаком и орет:
— Выходи, Кристен! Мне срочно нужно пи-пи.
Кент снова поворачивается ко мне и поднимает брови.
— Упс, ошиблась, — бормочу я, пытаясь проскользнуть мимо него.
— Все в порядке? — Кент пока не касается меня, но его рука совсем рядом. — Ты выглядишь…
— Все нормально.
Не хватает только, чтобы Кент Макфуллер жалел меня. Я протискиваюсь обратно в коридор и решаю выйти на улицу и позвонить Линдси с крыльца — сказать, что мне нужно уехать как можно быстрее, очень нужно уехать. Но тут подлетает Элоди, обнимает меня, целует и визжит:
— Где тебя носило?
Она вся потная, и я вспоминаю, как Иззи забралась на кровать, обняла меня и потянула за цепочку. Зачем я вообще сегодня встала?
Элоди не убирает руки и начинает двигать бедрами, как будто мы обжимаемся на танцполе.
— Дай угадаю, дай угадаю. — Она закатывает глаза к потолку и стонет: — О Роб, о Роб. Да. Еще раз.
— Извращенка. — Я отпихиваю ее. — Ты еще хуже, чем Шоу.
Подруга смеется, хватает меня за руку и тащит в заднюю комнату.
— Идем. Все уже собрались.
— Я хочу домой, — упираюсь я; музыка здесь еще громче, и мне приходится ее перекрикивать. — Я плохо себя чувствую.
— Что?
— Плохо себя чувствую!
Она указывает на ухо, как бы говоря: «Ничего не слышу». Не знаю, правда это или нет. Ее ладони влажные; я пытаюсь вырваться, но в ту же секунду Линдси и Элли замечают меня и начинают верещать и прыгать вокруг.
— Я обыскалась тебя, — сообщает Линдси, размахивая сигаретой.
— Разве что во рту у Патрика, — фыркает Элли.
— Сэмми была с Робом, — провозглашает Элоди, покачиваясь. — Вы только посмотрите на нее. Она выглядит виноватой.
— Потаскуха! — заключает Линдси.
— Блудница! — подхватывает Элли.
— Развратница! — вторит им Элоди.
Это наша старая шутка: год назад Линдси пришла к выводу, что «проститутка» звучит слишком скучно.
— Я еду домой, — заявляю я. — Можете меня не отвозить. Как-нибудь доберусь.
Линдси, наверное, решила, что я шучу.
— Домой? Но мы только что приехали, всего час назад. — Она наклоняется и шепчет: — К тому же вы с Робом собирались… сама знаешь.
Как будто она не вопила сейчас перед всеми, что я уже сделала это.
— Я передумала.
Изо всех сил я стараюсь держаться небрежно, но это очень утомительно. Я злюсь на Линдси, сама не понимаю за что. Наверное, за то, что она не собирается уходить с вечеринки вместе со мной. Злюсь на Элоди за то, что она затащила меня сюда, и на Элли за то, что она вечно туго соображает. Злюсь на Роба за то, что ему все равно, насколько я расстроена, и на Кента за то, что ему не все равно. В это мгновение я злюсь на всех и каждого и представляю, как сигарета, которой размахивает Линдси, поджигает занавески, огонь охватывает комнату и пожирает собравшихся. Немедленно накатывает чувство вины. Не хватало только превратиться в одну из девиц, которые вечно носят черное и малюют пистолеты и бомбы в своих блокнотах.
Линдси смотрит на меня, раскрыв рот, будто слышит мои мысли. Затем я догадываюсь, что она смотрит мне через плечо. Элоди розовеет. Рот Элли открывается и закрывается, как у рыбы. Шум вечеринки затихает, словно кто-то нажал «паузу» на магнитофоне.
Джулиет Сиха. Я знаю, что это она, даже не оборачиваясь, но при виде ее все равно поражаюсь.
Она хорошенькая.
Когда сегодня она плыла по столовой, то выглядела как всегда: завеса волос, мешковатая одежда, втянутые плечи — молекула толпы, фантом или тень.
Но сейчас она стоит прямо, волосы убраны назад, глаза сверкают.
Через комнату она направляется к нам. У меня пересыхает во рту. Я собираюсь произнести «нет», но она встает перед Линдси, прежде чем я успеваю вымолвить хоть слово. Ее губы шевелятся, но смысл доходит до меня только через секунду, как будто я нахожусь под водой.
— Сука.
Все шепчутся, уставившись на нас — меня, Линдси, Элоди, Элли и Джулиет Сиху. Мои щеки горят. Шум нарастает. Линдси стискивает зубы.
— Что ты сказала?
— Что слышала. Сука. Гадина. Плохой человек.
Затем Джулиет поворачивается к Элоди.
— Ты тоже сука.
К Элли.
— Сука.
Напоследок ее глаза, такого же оттенка, как небо, встречаются с моими.
— Сука.
Голоса превращаются в рев, люди смеются и скандируют: «Психа!»
— Ты не знаешь меня, — наконец хрипло выдавливаю я, но Линдси уже шагнула вперед и заглушила мой голос.
— Лучше быть сукой, чем психом, — говорит она, хватает Джулиет за плечи и трясет.
Покачнувшись, та отступает, размахивая руками, и это так ужасно и знакомо. Все повторяется; действительно повторяется. Я закрываю глаза. Мне хочется молиться, но я могу лишь думать: «Почему, почему, почему, почему?»
Когда я открываю глаза, Джулиет идет ко мне, промокшая, с протянутыми руками. Она смотрит на меня, и я готова поклясться чем угодно: она знает, словно видит меня насквозь, словно неким образом это моя вина. Из меня вышибает дух, как будто от удара в живот; не мешкая, я бросаюсь к ней и толкаю назад. Она налетает на книжный шкаф, отскакивает и хватается за дверной косяк, чтобы не упасть. Затем ныряет в коридор.
— Обалдеть! — восклицает кто-то за спиной. — У Джулиет Сихи прорезался голос!
— Не иначе, белены объелась!
Все хохочут, а Линдси наклоняется к Элоди и заявляет:
— Вот кретинка.
В руках у нее пустая бутылка из-под водки. Наверное, вылила остатки на Джулиет.
Я пытаюсь выбраться из комнаты. Кажется, вокруг еще больше народу, двигаться почти невозможно. Я расталкиваю толпу, работая локтями, и на меня бросают удивленные взгляды. Плевать. Мне нужно выйти.
Наконец я оказываюсь у двери и сталкиваюсь с Кентом. Он смотрит на меня, сжав губы, и пытается загородить дорогу.
— Даже не думай, — бросаю я, поднимая руку.
Он молча отодвигается, освобождая проход. На полпути по коридору я слышу его вопрос:
— Почему?
— Потому что, — отзываюсь я.
Но на самом деле размышляю о том же. Почему это происходит со мной? Почему, почему, почему?
— Какого черта Сэм всегда сидит рядом с водителем?
— Пить надо меньше, тогда успеешь занять ее место.
— Поверить не могу, что ты так обошлась с Робом, — замечает Элли. — Завтра тебя ждут большие неприятности.
Она подняла воротник куртки. В машине у Линдси так холодно, что дыхание вырывается изо ртов клубами плотного белого пара.
«Если завтра наступит», — чуть не отвечаю я. С вечеринки я ушла, не попрощавшись с Робом, который с полузакрытыми глазами валялся на диване. За полчаса перед этим я заперлась в пустой ванной на первом этаже. Села на холодный жесткий край ванны, слушая, как музыка пульсирует сквозь стены и потолок. Линдси настояла, чтобы я накрасила губы ярко-красной помадой. В зеркале я вижу, что помада потекла, как у клоуна. Я медленно стираю ее скомканными салфетками и бросаю их в унитаз, словно розовые цветы.
Рано или поздно мозг перестает искать объяснения происходящему. Рано или поздно он сдается, отключается. И все же, когда автомобиль Линдси разворачивается на лужайке Кента и шины буксуют в грязи, мне становится страшно.
Деревья, хрупкие и белые, как кости, неистово пляшут па ветру. Дождь молотит по крыше Танка; мир за потоками воды на окнах словно распадается на части. Часы на приборной панели показывают тридцать восемь минут первого.
