Гераська вскочил, собираясь бежать куда глаза глядят, но вместо этого поднял руки к голове и застонал от тупой боли. И сейчас же скрипнула дверь, будто за ней кто-то стоял и прислушивался, и в ярком лунном свете на пороге показалась полная фигура Анны Ивановны.
— Так и есть, — сказала она негромко, — кто-то стонет.
Она близко подошла к мальчику и заглянула ему в лицо.
— Гераська! Ты! — прошептала она. — Так это в тебя стреляли?
— В меня, — сказал Гераська.
Он не успел отстраниться, как Анна Ивановна подхватила его на руки и, как маленького, понесла в дом. Там она опустила его на кровать, а к ушибленному месту приложила медный пятак. Гераська лежал, не двигаясь, и с недоверием следил за учительницей.
Недалеко от дома заскрипел снег. Анна Ивановна прислушалась.
— Мимо, — сказала она.
Потом опять послышались чьи-то шаги, на этот раз у самых окон. С легкостью, необычайной при ее полноте, Анна Ивановна вскочила на стол и, подняв руку, тихонько постучала в потолок. Гераська не успел сообразить, зачем она это делает, как в потолке над столом появилось четырехугольное отверстие.
— Скорее! — шепнула Анна Ивановна Гераське. — Скорее сюда!
В дверь с улицы кто-то постучал — коротко и требовательно.
— Скорее!!
Гераська вспрыгнул на стол и, приподнятый учительницей, схватился руками за края чердачного входа. Через секунду он уже был наверху. В свете, проникавшем из комнаты, он увидел чье-то бледное обросшее лицо и перевязанную голову. Затем отверстие закрылось, и голова потонула в черной, как сажа, темноте.
Гераська лежал на теплом боровке и слушал. Скрипнула дверь. Застучали сапоги. Внизу громко заговорили. Как и стук в дверь, голоса были резкие и требовательные. Анна Ивановна отвечала сдержанно и негромко.
Минуты Гераське показались нескончаемыми. Но вот хлопнула дверь, и звук голосов сразу оборвался.
— Ушли, — сказал человек, трудное дыхание которого Гераська все время слышал около себя.
— Ушли, — шепотом повторил Гераська.
В другом конце чердака кто-то закашлял.
Спустя немного времени Гераська сидел внизу за столом и пил из блюдечка чай. Стол был тот самый, за которым Гераська решал когда-то задачи. Напротив сидела Анна Ивановна и что-то шила. Иногда над головой слышались голоса, но такие глухие, будто рты у людей были плотно прикрыты ладонями. Гераська переставал дуть на блюдце и прислушивался.
— О чем ты думаешь? — спросила Анна Ивановна, заметив в глазах у Гераськи невысказанный вопрос.
— Там… — Гераська поднял глаза к потолку. — Там лекарствами пахнет…
— Ну и что же? — не поняла Анна Ивановна.
— Вы их лечите, да?
— Лечу.
Гераська помолчал, затем осторожно, точно боясь, что Анна Ивановна не доверит ему, спросил:
— А они кто? Красноармейцы?
— Красноармейцы, — просто ответила Анна Ивановна.
— Родственники? — еще более осторожно спросил Гераська.
— Нет, Гераська, не родственники. Я их за овином нашла. Ну, и спрятала.
Подперев кулаком подбородок, Гераська молча смотрел на скатерть и думал. Потом прерывисто вздохнул.
— Опять думаешь, — улыбнулась Анна Ивановна. — О чем?
— Так, ни о чем, — отвернулся Гераська. — Так просто думаю.
Анна Ивановна отодвинула шитье и, подойдя к Гераське, обняла его. Гераська хотел отстраниться, но вместо того прижался к Анне Ивановне щекой и тихо сказал:
— Я, когда фашистов прогонят, опять к вам в третий «А» перейду. Хорошо?
Сад
Земля уже обнажилась, и только кое-где еще виднелись белые полоски снега.
Петя, белокурый мальчик лет двенадцати, с холщовой сумкой на боку и длинной жердью в руке, ходил по изрытой влажной земле и концом палки ловко поддевал все, что попадалось ему на пути.
В его сумке уже позвякивали две рыжие от ржавчины фашистские каски, а в них лежали прелые ремни с бляхами, мотки полевой телефонной проволоки и медные гильзы от патронов.
На большой дороге, которая то ныряла в овражки, то выбегала из них, показался прохожий. Был он в сапогах, в солдатской шинели, с зеленым вещевым мешком за плечами. И шел, как ходят все пехотинцы, — шагом ровным и неторопливым. «Демобилизованный», — подумал Петя. Прикрыв от солнца ладонью глаза, он старался издали распознать, кто ж это еще возвращается с войны домой. Человек подходил ближе и ближе, а Петя все не узнавал и, решив наконец, что солдат не из их деревни и идет куда-то дальше, взялся опять за свою палку. Но, поравнявшись, человек остановился и озабоченно спросил:
— А что, мальчик, далеко еще до Коноплянки?
— Вот она, Коноплянка, — показал Петя палкой.
Не больше как в километре вытянулось по струнке несколько аккуратных домиков с блестевшими под солнцем крышами из свежего камыша, а вокруг них толпились земляные бугры, похожие на деревенские погреба.
Человек посмотрел и с тревожным недоумением перевел глаза на мальчика:
— Да ты точно ли знаешь?
— Ну вот! — засмеялся Петя. — Всю жизнь тут живу.
— Да-а… — протянул человек. Было заметно, что он слегка растерялся. — Вот оно какое дело! А я ее видел совсем другой. — Он оглянулся, ища глазами место посуше, подошел к выступившему из земли углу какого-то бетонного сооружения и не спеша присел на него. — Совсем другой ее видел, да-а…
— Она и была совсем другая, — подтвердил Петя, усаживаясь на камне против солдата с таким видом, будто готовился начать обстоятельный разговор. — Хорошая была, зеленая. А теперь что! Теперь все в земле живем. Даже серые от нее поделались… А вы из больницы, верно? Лицо у вас хворое.
Лицо у солдата действительно было болезненно-желтое, как у человека, долго не выходившего на свежий воздух, и все в мелких черточках морщинок.
— Да, пришлось полежать. — Он поглядел вокруг, задержался взглядом ясных серых глаз на ровной площади, которая расстилалась поблизости, и неуверенно сказал: — Раз это и вправду наша Коноплянка — значит, рота оттуда наступала, от той вон высотки, а фашистский край тут тянулся, где мы сейчас с тобой.
— Точно, — подтвердил Петя, — на этом самом месте. А вы разве из Коноплянки?
— Я? Нет.
— А говорите: «наша Коноплянка».
— Я так сказал? — удивился солдат и засмеялся. — Значит, ей и впрямь быть моей. — Он внимательно оглядел мальчика: — Это что же у тебя? Или тоже воевал?
Петя сумрачно, как-то сбоку глянул на левую руку без кисти и неохотно ответил:
— Фашист отбил… — Потом помолчал и так же неохотно объяснил: — Подбежал с факелом к нашей хате — они всю деревню палили, — а я рукой за факел: «Не дам!» — говорю. Ну, он меня и…
— Понятно, — кивнул солдат. — Да, потерять в твоем возрасте руку — дело невеселое.
Черные глаза мальчика задорно блеснули:
— А что? Вы думаете, я калека! Ого! — Он вытянул здоровую руку и несколько раз сжал в кулак и вновь распрямил пальцы. — Она у меня за две работает. А эта тоже помогает, хоть и без пальцев. — И тоном взрослого уверенно протянул: — Проживу-у!
Солдат засмеялся и потрепал мальчика по плечу:
— А солнца сегодня сколько! Льет и льет с неба. Под таким солнцем да не прожить! — Он поднялся и отряхнул шинель: — Ну, пойду… Где у вас правление-то?
— Идти так идти, — солидно сказал Петя, тоже поднимаясь и тоже отряхиваясь. — Правление наше в крайней хате. Сейчас я вас туда доставлю. — Он ловко поддел жердью консервную коробку, вскинул жердь на плечо, как винтовку, и зашагал в ногу с солдатом. — Вот оно, правление. А рядом — школа. Новая. И парты в ней новые и доска. Скоро вся деревня будет новая.
По мере того как они приближались, вид деревни делался все более тягостным. Люди вырыли себе норы в земле, там и жили. Человеческие фигуры то спускались вниз, точно втягивались в глинистую землю, то поднимались наверх, как воскресшие покойники. И нигде ни одного дерева. Видны были только сизые, опаленные огнем камни да грязные кучи золы, смешавшейся с глиной. Но зато какими ослепительно чистыми и стройными казались на этом безнадежном фоне четыре новых домика, от которых еще пахло свежераспиленной сосной!
Из землянки вышел бородатый человек и направился к новой хате. Он был без пиджака, с расстегнутым по-летнему воротом синей рубашки, но в шапке.
Увидя его, Петя загремел консервной коробкой и бойко крикнул:
— Товарищ председатель, подождите! Вот до вас… — Он повернулся к солдату: — Как ваша фамилия?
— Гончаров.
— Вот до вас товарищ Гончаров прибыл.
Мужчина остановился, испытующе оглядел солдата и неуверенно спросил:
— Гончаров? Не тот ли, который письмо писал?
— Тот самый, — козырнул солдат.
Услышав его голос, председатель оторопело вскинул голову:
— Как же это? А писал, что немой.
— Так точно, писал. Тогда я действительно не разговаривал. От контузии онемел. Теперь прошло.
