К тому же этой молодой француженке выпала судьба вобрать в свою биографию узловые моменты истории нашей страны. Она жила при царе и пережила сталинские чистки, была свидетельницей войны и присутствовала при падении многих идолов. Ее жизнь, наложенная на самый кровавый век империи, приобретала в их глазах эпический размах.
Это она, француженка, родившаяся на другом конце света, пустым взглядом глядела на песчаные волны за открытой дверью вагона. («Какого черта понадобилось ей в этой распроклятой пустыне?» – воскликнул однажды друг отца, военный летчик.) Рядом с ней так же неподвижно застыл ее муж Федор. Несмотря на то что поезд шел быстро, врывавшийся в вагон воздух не приносил прохлады. Долго стояли они так в амбразуре света и жары. Ветер шлифовал их лбы, как наждачная бумага. Солнце слепило глаза мириадами бликов. Но они не двигались с места, словно хотели, чтобы это трение и этот ожог стерли мучительное прошлое. Они уезжали из Бухары.
И это она после возвращения в Сибирь проводила бесконечные часы у темного окна, время от времени дыша на стекло, покрытое густым слоем инея, чтобы сохранить маленький подтаявший кружок. Через этот водянистый глазок Шарлотта видела белую ночную улицу. Иногда по ней медленно проезжала машина, подкатывала к их дому и после минутного колебания уезжала. Било три часа утра, и несколько минут спустя Шарлотта слышала пронзительное скрипение снега на крыльце. На мгновение она закрывала глаза, потом шла отпирать дверь. Муж всегда возвращался в этот час… Люди исчезали иногда с работы, иногда среди ночи из дома, после того как по заснеженным улицам проехала черная машина. Шарлотта была уверена, что, пока она ждет мужа у окна, дыша на заиндевелое стекло, с ним ничего не случится. В три часа Федор вставал из-за стола в своем кабинете, прибирал бумаги и уходил. Как все остальные чиновники на всем пространстве громадной империи. Они знали, что хозяин страны в Кремле заканчивает свой рабочий день в три часа. И без раздумий старались следовать его расписанию. Им и в голову не приходило, что при расстоянии в несколько часовых поясов московские «три часа утра» в Сибири уже ничему не соответствуют. И что Сталин уже поднимался с постели и набивал первую утреннюю трубку, когда в сибирском городе наступала ночь и его верные подданные боролись со сном на своих стульях, превращавшихся в орудие пытки. Казалось, хозяин страны определяет из Кремля и течение времени, и движение самого солнца. Когда он ложился спать, все часы страны показывали три часа утра. По крайней мере, так казалось всем в ту эпоху.
Однажды, измученная ночными ожиданиями, Шарлотта задремала на несколько минут до этого планетарного часа. Мгновение спустя, рывком пробудившись, она услышала шаги мужа в детской. Войдя туда, Шарлотта увидела, что муж наклонился над кроваткой их сына, мальчика с черными гладкими волосами, не похожего ни на кого из семьи…
Федора арестовали не среди бела дня на работе, не ранним утром, разбудив повелительным стуком в дверь. Нет, это случилось вечером в канун Нового года. Федор нарядился в красную шубу Деда Мороза – дети (тот самый двенадцати летний мальчик и его младшая сестра, моя мать) зачарованно глядели на его лицо, до неузнаваемости измененное длинной бородой. Шарлотта водружала на голову мужа большую шапку, когда они вошли в квартиру. Стучать им не пришлось – дверь была открыта, ждали гостей.
Декорацией сцены ареста, которая за одно только десятилетие в жизни страны разыгрывалась миллионы раз, на сей раз послужила новогодняя елка и двое детей в масках: он – зайца, она – белочки. А посереди комнаты застыл Дед Мороз, понимая, каково будет продолжение спектакля, и почти радуясь тому, что под бородой из ваты дети не заметят, как он побледнел. Шарлотта спокойным голосом сказала зайцу и белочке, которые, не снимая масок, глядели на незваных гостей:
– Пойдемте в соседнюю комнату, дети. Будем зажигать бенгальские огни.
Она говорила по-французски. Двое оперуполномоченных обменялись многозначительными взглядами…
Федора спасло то, что, по логике, должно было его погубить: национальность его жены… Когда за несколько лет до его ареста люди начали исчезать целыми семьями, целыми домами, он сразу же подумал об этом. У Шарлотты было два серьезных изъяна, которые чаще всего вменялись в вину «врагам народа»: «буржуазное» происхождение и связь с заграницей. Женатый на «буржуазном элементе», к тому же еще на француженке, Федор представлял себе – его неминуемо обвинят в том, что он «шпион, продавшийся французским и британским империалистам». С некоторых пор эта формула стала привычной.
И, однако, именно благодаря этой неопровержимой очевидности великолепно отлаженная машина репрессий дала сбой. Обычно тем, кто фабриковал процесс, надо было доказать, что обвиняемый в течение многих лет ловко прятал свои связи с заграницей. Когда речь шла о сибиряке, который не говорил ни на одном языке, кроме своего родного, никогда не выезжал за пределы родной страны и никогда не встречался ни с одним иностранцем, чтобы составить такое доказательство, пусть даже сфабрикованное от начала до конца, требовалось известное искусство.
Но Федор ничего не скрывал. В паспорте Шарлотты черным по белому была прописана ее национальность – француженка. Город Нёйи-сюр-Сен, в котором она родилась, в русской транскрипции только подчеркивал ее чужеземность. Ее поездки во Францию, ее «буржуазные» родственники, по-прежнему жившие за рубежом, ее дети, которые говорили по-французски так же свободно, как по-русски, – все было слишком явно. Ложные признания, которые обыкновенно вырывались под пытками после многонедельных допросов, на сей раз были сделаны сразу же и добровольно. Машина забуксовала. Федора посадили в тюрьму, потом, поскольку он становился все более неудобным, отправили на другой конец империи в город, отнятый у Польши.
Они провели вместе одну неделю. Пока катили через всю страну и весь тот долгий беспорядочный день, когда устраивались на новом месте. На другое утро Федор уезжал в Москву, чтобы восстановиться в партии, из которой его успели поспешно исключить. «Управлюсь в два дня», – говорил он Шарлотте, провожавшей его на вокзал. Возвратившись домой, она обнаружила, что он забыл свой портсигар. «Не беда, – подумала она, – через два дня…» И этот близкий день (Федор войдет в комнату, увидит на столе портсигар и, хлопнув себя по лбу, воскликнет: «Вот дурак! Повсюду его искал…»), это июньское утро станет первым в длинной череде счастливых дней…
Они встретились через четыре года. И Федору не пришлось больше увидеть свой портсигар – в разгар войны Шарлотта выменяла его на буханку черного хлеба.
Взрослые разговаривали. Телевизор, с его лучезарными новостями дня, сводкой достижений народного хозяйства, трансляцией концертов из Большого, служил мирным звуковым фоном. Водка смягчала горечь прошлого. И я чувствовал, что наши гости, даже те, кто приходил к нам в первый раз, любили эту француженку, которая не моргнув глазом приняла судьбу их родной страны.
Я многое почерпнул из этих разговоров. Понял, например, почему у новогодних праздников в нашей семье всегда был привкус тревоги, похожей на неслышное дуновение ветра, от которого в сумерках хлопают двери в пустом жилище. Неосязаемое беспокойство не могли вытеснить ни отцовское веселье, ни подарки, ни треск хлопушек и сверканье елки. Словно в разгар тостов, хлопанья пробок и смеха ждали, что кто-то придет. Мне даже кажется, что, сами себе в том не признаваясь, мои родители испытывали некоторое облегчение, когда наступала будничная снежная тишина первых январских дней. Во всяком случае, мы с сестрой предпочитали это послепраздничное время самому празднику…
Русские дни моей бабушки – дни, которые с определенного момента перестали быть «русским периодом» перед возвращением во Францию, а стали просто ее жизнью, имели для меня особый затаенный оттенок, которого другие не замечали. Словно бы Шарлотту окружала невидимая аура, которую она пронесла через прошлое, воскресавшее в нашей прокуренной кухне. «Эта женщина, в течение долгих месяцев ожидавшая у обледенелого окна, пока пробьет пресловутых три часа утра, – говорил я себе с восторженным удивлением, – то самое таинственное и такое близкое существо, которое когда-то видело серебряные чарки в кафе в Нёйи».
Если разговор шел о Шарлотте, взрослые никогда не упускали случая рассказать о том утре…
Ее сын вдруг проснулся среди ночи. Он соскочил с раскладушки и босиком, с вытянутыми вперед руками направился к окну. Ступая по комнате в темноте, он наткнулся на кровать сестренки. Шарлотта тоже не спала. Лежа в темноте с открытыми глазами, она пыталась понять, откуда доносится этот густой монотонный гул, от которого, казалось, глухо вибрируют стены. От этого медленного, вязкого шума сотрясалось ее тело, ее голова. Проснувшиеся дети стояли у окна. Шарлотта услышала -удивленный возглас дочери: