— Через четверть часа я крикну: «Пожар!» — и пошлю за пожарными, — рассуждал он, — так как я не хочу допускать, чтобы отель сгорел весь. Он застрахован, а я не хочу разорять страховое общество.
Когда де Шато-Мальи приехал в отель де Салландрера, герцог ждал его в обширной комнате, меблированной хотя просто, но украшенной несколькими фамильными портретами, взятыми из галереи древнего испанского замка. При входе герцога де Шато-Мальи он встал и с достоинством пошел ему навстречу.
— Садитесь, — сказал он, указывая ему на кресло. Герцог де Шато-Мальи сообщил ему все то, что знал сам относительно бумаг, доказывавших, что он происходит из рода Салландрера.
Герцог де Салландрера был удивлен или даже, вернее сказать, просто поражен его словами.
— Не посмеялся ли над вами ваш родственник, письмо которого мне бы очень хотелось прочитать? — наконец, сказал он.
— Сегодня или завтра, — ответил ему де Шато-Мальи, — привезут бумаги, о которых я вам говорил. Что же касается письма, то оно будет у вас через десять минут.
Сказав это, герцог де Шато-Мальи встал и вышел из комнаты.
Садясь в карету, он крикнул кучеру: «Домой! Гони как можно скорей!»
«Странно, — думал он дорогой, — герцог, кажется, не верит мне».
Он скоро вернулся к герцогу де Салландрера и сообщил ему крайне печальную весть, что это письмо сгорело вместе со шкатулкой, в которой оно лежало.
Герцог де Салландрера был удивлен этим известием, но в особенности же он был окончательно ошеломлен словами своей дочери Концепчьоны, которая возбудила в нем подозрение к известию герцога де Шато-Мальи.
— Страннее всего то, — говорила Концепчьона с твердостью, — что у герцога сделался пожар именно в тот момент, когда он ехал к себе за бумагами, и что пламя постаралось так поспешно сжечь эти бумаги.
На этот раз подозрение болезненно зашевелилось в душе герцога.
— И к тому же, — добавила Концепчьона, вставая с места, чтобы уйти, — согласитесь, папа, что если графиня Артова действительно такая потерянная женщина, как говорит о ней баронесса Сен-Максенс, если она действительно дозволила себе изменить даже своему мужу, то ее родословные историйки, выкопанные ею где-то в южной России, быть может, такой же миф, как и ее высокая добродетель.
Герцог был так поражен этими словами, что не нашелся даже, что и сказать своей дочери.
В этот же день, в пять часов вечера, Рокамболь получил от Концепчьоны по городской почте записку следующего содержания:
«Приходите непременно сегодня вечером, мой друг. Нам угрожает новая опасность: один самозванец во что бы то ни стало хочет добиться доверия моего отца и убедить его, что в его жилах течет кровь Салландрера.
Если вы не придете ко мне на помощь, если вы не поддержите меня и не дадите мне совета, как мне поступить, отец мой, пожалуй, поверит всему и пожертвует мною ради своих родословных предрассудков.
Приходите, я жду вас.
Концепчьона».
— Цампа, должно быть, отлично выполнил возложенное на него поручение, — заметил Рокамболь сэру Вильямсу, после того как он прочел ему эту записку. — Концепчьона же уверена, что Шато-Мальи негодяй, и я, разумеется, не стану разуверять ее в этом.
Слепой отрицательно покачал головой и написал:
— Ты дурак, мой племянник.
— Неужели? Что же я должен, по-твоему, делать?
— Вот что.
И вслед за этим сэр Вильямс написал на доске еще две строчки.
Рокамболь прочел их и, подумав, проговорил:
— Хоть я и не понимаю, но так как я привык беспрекословно повиноваться тебе, то я исполню это.
Самодовольная улыбка пробежала по губам сэра Вильямса, а маркиз де Шамери отправился обедать к своей сестре — виконтессе д'Асмолль.
Ровно в полночь негр провел его через садовую калитку в мастерскую Концепчьоны.
На этот раз молодая девушка не сидела неподвижно, пригвожденная к месту, нет, при очевидной опасности в ней закипела испанская кровь. Взор ее сверкал какой-то необыкновенной энергией, хотя она и старалась казаться совершенно спокойной.
При виде Рокамболя она побежала ему навстречу, взяла его за руку и улыбнулась.
— Я вам все расскажу, — сказала она, — и вы увидите, что на свете есть еще негодяи.
Затем Концепчьона простодушно рассказала Рокамболю все то, что он знал лучше ее, — о родословной герцога де Шато-Мальи, о письме, придуманном, по ее мнению, графиней Артовой, и о пожаре, истребившем рукопись русского полковника.
Тут она несколько приостановилась и пристально посмотрела на Рокамболя.
— Боже! — прошептал он. — Я вижу тут только одно: герцог де Шато-Мальи — жених, уж и без того вполне достойный вас, имеет в настоящее время неоспоримое право…
— Но разве вы верите этой басне? — перебила его с живостью Концепчьона.
— Басне? Это басня?
— Конечно. Слушайте дальше.
И вслед за этим Концепчьона рассказала ему про свое утреннее свидание с Цампой.
Рокамболь слушал ее очень внимательно. Когда она кончила, он улыбнулся и сказал:
— Цампа — простой холоп, а герцог — дворянин. Хотя и холопы иногда говорят правду, но, чтобы удостовериться во лжи дворянина, мне необходимо свидетельство людей более достойных.
Концепчьона вздрогнула и с ужасом посмотрела на него.
— Но разве это может быть справедливо? — проговорила она.
— Увы!
— Если же герцог солгал?
— Я выведу его на чистую воду!
— Ну, а если Цампа солгал? — прошептала она чуть слышно.
Рокамболь провел рукою по лбу и, сделав над собою почти невероятное усилие, ответил:
— Концепчьона! Если только герцог сказал правду, то вы должны повиноваться вашему отцу.
Молодая девушка тихо вскрикнула, вздрогнула и залилась слезами.
Рокамболь наклонился к ней и, поцеловав ее в лоб, прошептал:
— Прощайте, до завтра. Я опять приду и, может быть, найду средство узнать правду, хотя бы эта правда была моим смертным приговором.
Мы оставили Вантюра в ту минуту, когда он осторожно убрался из домика Мурильо Деревянной Ноги, удавив старого солдата.
Насвистывая песенку, он проворно перешел границу, и первый солнечный луч застал его уже на крайней оконечности Пиренеев, отделяющих Францию от Испании.
Он перешел овраг, сел на камень, лежавший уже на французской земле, и пробормотал:
— У меня паспорт вполне соответствующий — я теперь настоящий Ионатас, и мне теперь нечего торопиться.
Затем Вантюр встал и, дойдя до первого трактира, вошел в него, переоделся в простой народный костюм, сбрил бороду и усы и, дождавшись мальпоста, доехал в нем до Байонны, откуда он и переправился в Париж, но уже не в мальпосте, а в тильбюри, которое нанял в Этампе.
