Он проснулся оттого, что чувствовал на себе взгляд, тяжелый и неотрывный.
Дагмар сидела на краешке кровати и смотрела в его лицо.
— Вы разговариваете во сне, — шепнула она. — И это очень плохо…
— Я жаловался на жизнь?
Она вздохнула, осторожно погладила его лоб, спросила:
— Закурить вам сигарету?
— Я же немец, — ответил он. — Я не имею права курить, не сделав глоток кофе.
— Кофе давно готов…
— Дагмар, что вам говорил о нашей предстоящей работе Шелленберг?
По тому, как она удивленно на него посмотрела, он понял, что Шелленберг с ней не встречался.
— Кто вам сказал, что я должен был увидеться с вами? — помог он ей.
— Тот человек не представился…
— Он лысый, с сединой, левая часть лица порою дергается?
— Да, — ответила женщина. — Хотя, по-моему, я этого тоже не должна была говорить вам.
— Ни в коем случае. Пошли пить кофе. А потом поработаем, нет?
— В Швеции у меня была няня… Русская… Она мне рассказывала, что у них во время обряда крещения священник закатывал волос младенца в воск и бросал в серебряную купель. Если катышек не тонул, значит младенцу уготована долгая и счастливая жизнь… Ваша мама вам наверняка говорила, что ваш шарик не утонул, да?
— Я никогда не видел мамы, Дагмар.
— Бедненький… Как это, наверное, ужасно жить без мамы… А папа? Вы хорошо его помните?
— Да.
— Он женился второй раз?
— Нет.
— А кто же вам готовил обед?
— Папа прекрасно с этим справлялся. А потом и я научился. А после я разбогател и стал держать служанку.
— Молодую?
— Да.
— Ее звали Александрин? Саша?
— Нет. Так звали ту женщину, к которой я привязан.
— Вы говорили о ней сегодня ночью…
— Видимо, не только сегодня…
— Я на вас гадала… Поэтому, пожалуйста, не встречайтесь сегодня до вечера с человеком, у которого пронзительные маленькие глаза и черные волосы… Это король пик, и у него на вас зло.
Женщина ушла на кухню — аккуратную, отделанную деревом, — а Штирлиц, поднявшись, поглядел в окно, на пустую мертвую улицу и подумал: «Я — объект игры, это — точно. И я не могу понять, как она окончится. Я принял условия, предложенные мне Мюллером и Шелленбергом, и, видимо, я поступил правильно. Но я слишком для них мал, чтобы сейчас, в такие дни, они играли одного меня. Они очень умны, их комбинации отличает дальнобойность, а я не могу уразуметь, куда они намерены бить, из каких орудий и по кому именно. Мог ли я быть ими расшифрован? Не знаю. Но думаю, если бы они до конца высчитали меня, то не стали бы затевать долговременную операцию — бьет двенадцатый час, им отпущены минуты. Когда я пошел напролом с Шелленбергом, я верно ощутил единственно допустимую в тот миг манеру поведения. А если и это мое решение Шелленберг предусмотрел заранее? Но самое непонятное сокрыто в том, отчего имя Дагмар назвал Шелленберг, а предупреждал ее обо мне Мюллер? Вот в чем вопрос!..»
9. НЕОБХОДИМОСТЬ, КАК ПРАВИЛО, ЖЕСТОКА
У Эйхмана действительно были пронзительные маленькие, запавшие глаза и иссиня-черные волосы на висках — вылитый король пик. К далеким взрывам — бомбили заводы в районе Веддинга — он прислушивался, чуть втягивая голову, словно бы кланялся невидимому, но очень важному собеседнику.
— Я ждал вас с самого утра, Штирлиц, — сказал он, — рад вас видеть, садитесь, пожалуйста.
— Спасибо. Кто вам сказал, что я должен быть у вас утром?
— Шелленберг.
— Странно, я никому не говорил, что намерен прийти к вам первому.
Эйхман вздохнул:
— А интуиция?
— Верите?
— Только потому и жив до сих пор… Я подобрал вам пару кандидатов, Штирлиц…
— Только пару?
— Остальные улетучились. — Эйхман рассмеялся. — Ушли с крематорским дымом в небо; слава богу, остались хоть эти.
Он передал Штирлицу две папки, включил плитку, достал из шкафа кофе, поинтересовался, пьет ли Штирлиц с сахаром или предпочитает горький, удивленно пожал плечами: «Сахарин бьет по почкам, напрасно». Приготовил две чашечки и, закурив, посоветовал:
— Я не знаю, для какой цели вам потребны эти выродки, но рекомендовал бы особенно приглядеться к Вальтеру Рубенау — пройдоха, каких не видел свет.
— А отчего не Герман Мергель?
— Этот — с заумью.
— То есть?
— Слишком неожидан, трудно предсказуем… Он технолог, изобрел с братом какое-то мудреное приспособление для очистки авиационного бензина, а был конкурс, и как-то все проглядели, что они полукровки, и их допустили к участию. Их проект оказался самым лучшим, мировое открытие, но рейхсмаршал насторожился по поводу их внешности — в личном деле были фотографии — и высказал опасение, не евреи ли они. А фюрер сказал, что такое блестящее изобретение могли сделать только арийцы. Евреи не способны столь дерзостно думать. Герман — младший брат, он в их тандеме занимался коммивояжированием, очень шустр, лишь поэтому я вам его и назвал, о других качествах не осведомлен… Желтую звезду, понятно, не носит, ему выписали венесуэльский паспорт, так что особой работы от него не ждите, он из нераздавленных… Изобрели еще что-то, совершенно новое, но, думаю, придерживают, мерзавцы, ждут…
— Чего?
Эйхман разлил кофе по чашечкам и ответил:
— Нашей окончательной победы над врагами, Штирлиц, чего же еще?
— Шелленберг не проинформировал вас, зачем мне нужны эти люди?
— Он говорил об одном человеке…
— Но он объяснил вам, зачем мне нужен такого рода человек?
— Нет.
— И вы рекомендуете мне Вальтера Рубенау?
— Да.
— Полагаете, ему можно верить?
— Еврею нельзя верить никогда, ни в чем и нигде, Штирлиц. Но его можно использовать. Не отправь рейхсфюрер в концлагеря всю мою агентуру, я бы показал, на что способен.
— Да мы и так наслышаны о ваших делах, — усмехнулся Штирлиц, подумав: «Ну, сволочь, и выродок же ты, мерзкий, черный расист, лишивший Германию таких прекрасных умов, как Альберт Эйнштейн и Оскар Кокошка, Анна Зегерс и Сигизмунд Фрейд, Энрико Ферми и Бертольд Брехт; грязный антисемит, инквизитор, а в общем-то — серый, малообразованный выродок, приведенный всеми этими гитлерами и Гиммлерами к власти; как же страшно и душно мне сидеть с тобой рядом!..»
— Что вы имеете в виду? — насторожился Эйхман.
— Я имею в виду вашу работу. Ведь концлагеря с печками — ваше дело, как не восторгаться механике такого предприятия…
— Чувствую аллюзию…
— Вы же не в аппарате рейхсминистерства пропаганды, Эйхман, это они аллюзии ищут, вам надо смотреть в глаза фактам. Как и мне, чтобы не напортачить в деле, а уж аллюзии — бог с ними, право, не так они страшны, как кажутся.
До своего первого ареста Вальтер Рубенау был адвокатом. Когда указом рейхсляйтера Гесса всем врачам, ювелирам, адвокатам, а также фармацевтам, кондитерам, сестрам милосердия, булочникам, массажистам, колбасникам, режиссерам, журналистам и актерам еврейской национальности было запрещено заниматься своей работой под страхом ареста или даже смертной казни, Рубенау решил изловчиться и начал нелегальную правозаступную практику.
Через семь дней он был схвачен и брошен в тюрьму; имперский народный суд приговорил его к десяти годам концентрационных лагерей.
В сорок первом, в Дахау, он оказался в одном бараке с группой коммунистов и социал-демократов, руководителей подпольных организаций Берлина и Кельна. Он тогда доходил, и Вольдемар Гиршфельд спас его от голодной смерти, делясь своим пайком. В отличие от шестиконечной звезды, пришитой на лагерный бушлат Рубенау, Гиршфельд носил на спине и груди красную мишень, знак коммуниста. Шестиконечную звезду с него сорвал унтершарфюрер Боде, сказав при этом:
— Хоть по крови ты паршивый еврей, Гиршфельд, но, как коммунист, ты вообще не имеешь права на национальность. Мы будем целить в красную мишень, она больше размером, чем желтая.
Его застрелили «при попытке к бегству» во время работ по осушению болота. Он и ходил-то с трудом, бегать не мог, ноги распухли, особенно в голенях, страшно выперли ребра, и плечи сделались птичьими, словно у ребенка, занимающегося в гимнастическом кружке.
Шефство над Рубенау взял Абрам Шор, член подпольного бюро кельнского областного комитета социал-демократической партии. Он, как и покойный Гиршфельд, понимал, что человек, подобный Рубенау, лишенный твердой социальной идеи, попавший в лагерь случайно, сломается, сдастся, если его не поддерживать, не влиять на него. Поэтому через коммуниста Грубера, работавшего в канцелярии, товарищи смогли перевести Рубенау с самых тяжелых работ на более легкие — по обслуживанию больничного барака.
С Шора тоже была сорвана шестиконечная звезда; как и большинство политических «хефтлингов», он был обречен на пулю, однако гестапо получило сведения, что его жена, коммунистка Фаина Шор, смогла уйти в Чехословакию, начала работу в Пражской «Красной помощи заключенным гитлеровских концлагерей», установила контакты с Международным Красным Крестом в Женеве, дважды ездила в Москву, в МОПР, посетила Стокгольм, встретилась с Брехтом, Пабло Пикассо, Элюаром и Арагоном, заручилась их согласием на помощь и поддержку ее работы, дала несколько разоблачительных интервью в британской и французской прессе. Гестапо поручило своему человеку в Дахау проанализировать возможность использования Шора для возвращения его жены в рейх.
