избушке и ели из одного котелка наваристую, пахнувшую дымком уху, рыбак рассказал, что он часто ходит на своей лодке в Комсомольск, где работают на стройке два его сына. И хотя он только вчера был у них, не прочь сходить туда снова.
Помню, я после написал в газету очерк о братьях Чогор, сыновьях Този Чогора, первых нанайских парнях, ставших строителями города юности на их родном Амуре.
Словом, в шестом часу вечера, когда туман немного рассеялся, Този Чогор столкнул на воду свою старую долбленку. Словно скорлупку, закачало ее на волнах. Вода плескалась то через один, то через другой борт, а Чогор не обращал на это никакого внимания. Сидел на корме, слегка подгребал веслом и покуривал старенькую, обложенную медью трубочку. Иногда он расспрашивал меня о новом городе, который строят, и, выслушав мои рассказы, неопределенно качал головой, видимо не очень веря моим словам.
Когда через час-полтора мы очутились на середине Амура, меня, признаться, обуял страх. Лодку то вскидывало вверх, то бросало вниз и вот-вот, казалось, накроет встречной волной. Однако лицо Чогора не выказывало ни беспокойства, ни тем более тревоги. Он продолжал сидеть на корме, подобрав под себя ноги, и только быстрее и чаще взмахивал небольшим веслом. И после каждого взмаха лодка выныривала из-под волны и шла рывками дальше через Амур к отлогому берегу, откуда доносились глухие удары копров и слышались громкие голоса людей...
Вот и сегодня, спустя уже столько лет, когда смотрю через тускловатое, в зеленых водяных каплях стекло капитанской рубки на штормовые плесы, почему-то вижу себя в утлой долбленке Този Чогора, его строгое в негустой сетке морщин скуластое лицо с трубкой в зубах.
Может быть, с той далекой тревожной переправы смолоду и зародилась в моей душе привязанность к берегам Амура, то таким гористым, что из-за темных лесных вершин не видно облаков, то слишком низменным, с долгими утренними марями, уходящими за горизонт, и к доброму десятку других рек и речек, которые бегут сквозь тайгу и впадают в Амур.
Я плыл по ним и на орочских ульмагдах, и на удэгейских оморочках, то вверх против течения, отталкиваясь шестом, то летел вниз, слегка подгребая коротким веслом, и в минуты усталости, как учили меня добрые охотники, пил с этого же весла быструю, светлую до самого дна воду из протоки.
А однажды, это было на Тумнине, склонившись над рекой, ясно, как в зеркале, заметил седину на своих висках и, честно говоря, удивился: надо же было забраться в этакую даль, чтобы увидеть, как подошла старость...
Старшина круто повернул колесо штурвала, катер прилег на левый борт и, тут же выпрямившись, сильнее прежнего закачался на волнах.
— Самый полный!
— Есть самый полный! — ответил снизу глухой, хрипловатый голос, и громче, чаще застучал мотор.
— С моря ветер! — сказал старшина и предложил: — Идите в кубрик и ложитесь отдыхать.
— Разве так далеко до Пронге?
— Часа четыре хорошего ходу...
В довольно просторном кубрике было так же чисто и надраено, как и в рубке. Койки по-матросски заправлены серыми мохнатыми одеялами, подушки взбиты и стоят треуголками.
Не успели мы с Валерием расположиться, как явился матрос с полной миской шашлыков из горбуши (почему-то жареные рыбьи спинки здесь называют шашлыками) и пригласил к столу.
Пока мы обедали, ветер наверху усилился, волны поднимались выше иллюминаторов, и по круглым стеклам текли пенистые струи.
Валерий после обеда лег отдыхать, а я, из вечной боязни что-нибудь пропустить, поднялся к старшине.
Странное дело — откуда же было взяться шторму, когда небо по-прежнему без облачка и солнце, пройдя через зенит, все еще светит ярко?
— Сколько баллов?
— Наверное, шесть будет, да еще нагонит, думаю.
Старшина рассказал, как прошлым летом попали они в ураганный шторм:
— Брали мы кету на дальнем заездке. Быстро нагрузили два кунгаса, закрепили буксирный трос, словом, все как положено. Уже начало смеркаться. Солнце наполовину ушло за горизонт, гасло, словом, тревоги не чувствовалось. Я рассчитывал часам к десяти быть в Пронге, сдать на завод рыбу, а оттуда прямым ходом в Оремиф. Не скажу, чтобы лиман был спокоен, изрядно подхлестывало, но, как говорится, в пределах нормы. — Он затянулся папиросой, крутнул колесо штурвала, катер, разрезая носом встречную волну, дрогнул корпусом. — Короче, часа три шли хорошо, на самом полном, хотя скорости, понятно, не было — ведь шли вверх, против течения. Несколько раз посылал матросов проверить буксир. Ничего — натяжение нормальное. Лиман, между прочим, для судоходства неприятен: где банки, где мели, где канал. Фарватер сложный. Если знакомы с историей, должны знать, что как раз из-за этих мелей да банок долгое время предполагали, что лиман Амура вовсе несудоходен и что он выхода в море не имеет, а Сахалин — полуостров. — Он показал рукой на далекий горизонт, за которым виднелись очертания сахалинских гор. — Я это говорю к тому, что, когда идешь с буксиром, гляди да оглядывайся, чуть отпустишь трос, кунгас или плашкоут с груза́ми вполне может занести на банку. Словом, когда в темноте вошли в канал Гаврилова, с северо-востока подул ветер. Знаем — плохая примета! Поверите, часу не прошло, как вскинулись волны в два-три метра высотой. Но это только вначале. А через какой-нибудь час ветер достиг ураганной силы. Аврал! Зажгли прожектор, осветили кунгасы. Дело худо. Заносит. А до Пронге уже рукой подать: маячит огнями, а дойти дойдем ли? Приказываю стопорить мотор. Включаю сирену. Только матросы кинулись закрепить буксир, волны хлынули через борт и с такой силой ударили в рубку, что стекла посыпались. Повернул штурвальное колесо — и оно легко, вхолостую закрутилось вокруг оси. Сразу понял: сорвало рулевую цепь. Пока налаживали, прошло минут сорок, и за это время катер порядком отнесло, а задний кунгас закинуло на мель. Приказал отдать буксир и с одним кунгасом решил пробиваться к Пронге. Только в третьем часу ночи сдал рыбу на плот и пошел за вторым кунгасом.
— И что же, сняли его с мели?
— Снять-то сняли, но только к утру, когда развиднелось.
— Что, к утру шторм утих?
— Куда там! Двое суток бушевал. Много бед натворил. Порушил кое-где заездки. Не одна сотня центнеров кеты обратно на волю ушла. — И заключил не без гордости: — Вот он каков,
