Так думал, так и поступил бы на третий день, но не успел дождаться его, как от тысяч, оберегавших плен по другую сторону лагеря, прискакал всадник с вестями, которые менее всего ожидал: там, на противоположном конце долины, подошли к лагерю ромеи и так, как здесь, впереди, встали заслоном.
«Вот оно, ромейское коварство, — не замедлила родиться разгадка. — Велисарий поэтому и не шел на разговор, не успел запереть нас с тыла. Теперь не будет церемониться, теперь уже придет».
И он пришел. Не сразу, где-то под полдень прислал нарочитых, и сказал устами своих нарочитых: «Если хан соглашается на мои условия, пусть выходит в послеобеденную пору на три полета стрелы от своего лагеря. Я, Велисарий, тоже выйду».
Завергану не пришло почему-то в голову, каким предстанет перед ним прославленный в Византии и далеко за Византией стратег Велисарий. Другим печалился: что скажет, когда выйдет, признает, как ровню, и станет разговаривать с ним, как с равным? Не кто-то, ибо он есть, тот, который взял верх над готами и вандалами, который положил к ногам Юстиниана мало не всю прославленную в веках Западную Римскую империю — Северную Африку, Сицилию, Италию, кроме ее северных земель. Так признает ли целесообразным разговаривать с ханом, у которого только проявились усы? А сошелся с ним за три полета стрелы от лагеря и увидел, какой есть, и потерял дар речи: перед ним предстал совершенно высушенный годами, достойный не только удивления, но и сожаления старец.
— Ты и есть хан Заверган, правитель кутригуров? — спрашивал, не сводя по-стариковски прищуренных и, как показалось Завергану, по-человечески добрых глаз.
— Да, я и есть хан Заверган.
Велисарий помолчал, борясь с мыслями, и потом заговорил.
— Зачем пришел в наши земли? На что надеялся со своими не весьма многочисленными тысячами?
И ободрился хан, слыша такие желанные сердцу слова.
— Буду откровенен, увенчанный славой, достойный: я не был намерен воевать с вами, ромеями. Сам видел: шел и не трогал крепостей, гарнизонов в крепостях. Потому что шел с благими намерениями: облюбовать на территории империи богатую злаками и свободную землю и сесть на нее своим родом.
— О, так? Так почему же бился с Сергием и Едерманом, зачем разгромил их, обирал народ и храмы Господни, до Длинных стен? Или после всего ты мог сесть на рубежах нашей земли?
— Так сложилось, достойный. Я послал к Сергию и Едерману, как к тебе послов, намеревался сказать, зачем пришел. Но, увы, меня не захотели выслушать.
Усмехнулся Велисарий и уже, затем сказал:
— Урок достойный. И меня разгромил бы так, если бы не вышел и не выслушал?
— Да нет, — поспешил возразить хан. — Сам видишь: возвращаюсь в род свой и спешу возвращаясь.
— С нахапанным татьбой?
— Только с тем, что получил, как победитель в бою. Говорил и снова скажу: я не на татьбу шел.
На этот раз Велисарий пригляделся к Завергану дольше и внимательнее, чем в первый раз.
— Империя не просила хана, чтобы шел в ее рубежи, даже на поселение, и поэтому вправе расценивать его появление здесь, как татьбу. Но я милостив к победителям, тем более, что хан действительно возвращается назад. Однако и выпустить его с пленными не могу.
Теперь думал, что сказать Велисарию, Заверган.
— Я верну правителю ромейских воинов стратегов Сергия и Едермана, верну и человеческий плен, даже рогатый скот. Все остальное, особенно коней, вернуть не могу: они стали уже достоянием воинов.
— На том и решим. Передашь плен, стратегов — и я уберу заслон, освобожу для тебя и твоих воинов путь.
Хотелось радоваться такому удивительно счастливому завершению переговоров с Велисарием, но что-то сдерживало хана — не торопился с радостью.
— Раз мы так быстро и мирно договорились с тобой, прославленный стратег, то, может, договоримся и обо всем остальном? Полон бери сейчас, а Сергия и Едермана возьмешь тогда уже, как воины мои будут по другую сторону ромейского лагеря.
Другой мог бы разгневаться, а в гневе выбрать не тот, что выбрал перед этим, путь. Велисарий же был слишком стар и опытный, чтобы позволять сердцу брать верх над разумом.
— Хан предпочитает быть уверенным, что все будет как есть? А кто мне даст такую уверенность?
— Я.
Правитель ромеев поднял выше, чем позволял до сих пор, брови.
— Как?
— Оставлю нескольких своих кметей, как заложников.
Что-то похожее на разочарование промелькнуло в глазах и в челе Велисария.
— Это небольшая гарантия, хан. Из кровных среди воинов твоих есть кто-нибудь?
— Нет. Раз так, — рассудил Заверган и поспешил высказать то, что задумал. — Раз так, заложником у тебя останусь я.
И снова Велисарий не смог скрыть удивления, а удивляясь, промолчал.
— Правда, — воспользовался молчанием и уточнил кутригурский хан, — остаюсь с одним условием: и я, и воины, которых возьму с собой, должны быть на лошадях и при полной броне.
Велисарий милостиво кивнул головой.
— Смелость молодого хана, — сказал вслух, — достойна уважения и похвалы. Пусть будет так.
И уже собираясь уезжать, добавил:
— С этого следовало начинать, молодец. Такого стратега, как ты, я бы советовал императору сажать на рубежах своей земли.
X
На смену дням приходили теплые передлетние ночи, на смену ночам — еще теплее дни, но одолела тревога кутригурскую рать, одна была мысль: как можно скорее пройти неблизкий до Онгулы путь. Пока шли владениями ромеев, было проще: проторенные пути на всех долинах свободны. Хуже стало за Дунаем. Опять шли нехоженой землей, обходили, направляясь к Днестру, то непроходимые заросли, то сторожевые башни, то озера. Только за Днестром, когда взору открылась степная бескрайность, а кони почувствовали под копытами знакомую твердь, воспряли духом, рвались все в отчую землю. На себя не обращали внимания, останавливались лишь тогда, когда нужно было попасти, напоить коней или сменить на тех из них, которые ослабли силой, седло. Все остальное время дня и ночи тянулись и тянулись под копыта травы, били в лицо прохладные ветры, стучала просохшая уже под солнцем земля. Ибо не терпелось рати, и не до отдыха было каждому, кто был в рати хана. Гнала тревога: что с родом? Постигло или не постигло его то, о чем с таким ужасом рассказывают вестники с Онгула? Может, снизошло Небо, может быть, между теми, которые шли на крик, и теми, что остались беззащитными перед насильниками, сошла и встала в ту минуту тень предков, заслонила от поругания, а значит и от беды-безлетья. Глядишь, спасут и заслонят!
От Днестровского лимана до Куяльника гостиный путь шел степью, а уже за Куяльником свернул ближе к морю. И там, в степи, и здесь, над морем, — никаких примет человеческого присутствия. Только птицы поют на все лады, которые возносят до небес богатую пищу и безопасное приволье, и настороженные, с появлением людей, сайгаки срываются, время от времени, напуганным табунком и поднимают переполох среди своих сородичей. Впрочем, только ли сайгаков и птиц потревожила кутригурская рать? Впереди, где берег морской делает изгиб, темнеет под крутым обрывом лодья, и в ту лодью спешно садятся люди, даже их жены и дети. Не иначе как рыбаки-уличи или, может, и изгои-уличи, те, от кого отрекся род, и кто боится теперь попасться на глаза не только своему, но и чужому роду. Кутригуров здесь не должно быть. На кутригуров, если и натолкнешься, то за Тилигулом, а еще вернее — за Бугом, где есть уже их стойбища, а вблизи стойбищ — близкие и отдаленные пастбища. Смотрите, как спешат те, что в лодье. Все-таки боятся рати, определенно, отплывут в море — спасут себя, своих детей, не отплывут — могут нажить беды.
— Остановитесь, пугливые — обратился к ним один, обратился и другой, силясь перекричать расстояние между всадниками и лодьей. — Такая ли голь, как вы, нужна кому?
Воины шутят, а шутя, сдерживают коней, убавляют, угрожающий сам по себе, бег. Это усовестило, по-видимому, беглецов: от берега отплыли, а дальше в море не идут.
— Заверган! Заверган! — закричал кто-то из лодочных и побуждая других, первый стал грести к берегу.
Кто-то остановился, услышав имя своего хана, и остановил соседа, сосед — еще соседа.
— Не наши?
— О, Небо, все-таки наши! Посмотрите, не убегают уже, спешат к рати.
К ним нашли тропу до крутого обрыва, спустились на берег и окружили на берегу. Кто такие? Чьего рода? Почему оказались так далеко от отчей земли, обжитых кочевий?
Догадка удесятерила страх, а страх нарисовал уверенность и силу. Поэтому то, что услышали от закинутых, вон куда, родичей, не опровергло, а все-таки подтвердило поведанное вестниками в далекой Мезии.
Они, те, что стоят перед ханом и жалуются хану на свою беду, не одни такие. Все, кто мог убежать, убежали на Буг, а то и дальше — за Тилигул и Куяльник, прячутся по балкам и оврагам, в необжитых или обжитых уличами степях, при морском побережье. Кто где может и как может. Ибо свои степи стали доступны для татей, подвержены огню и татьбе. Это только кажется, что степь безлюдная. Была безлюдной, ныне уже не является. Пусть хан углубится в нее, найдет глубокие или неглубокие балки, то и увидит: там его рода. А что не видно и не слышно их, мало чуда: потеряли все, что говорило о достатке и приволье, самих заставили притихнуть.
